Новый, свежий, только что разрезанный том «Отечественных записок», где была напечатана «Родина», можно было найти на столе в любом литературном салоне Москвы. Каждый вновь вышедший номер этого журнала рвали друг у друга из рук студенты в кофейнях, с нетерпением хватали с прилавка посетители книжных лавок. В этом самом номере было извещение о подготовке к печати второго издания «Героя нашего времени»: «Герой нашего времени», соч. М. Ю. Лермонтова, принятый с таким энтузиазмом публикой, теперь уже не существует в книжных лавках. Первое издание его все раскуплено, приготовляется второе издание, которое скоро должно показаться в свет; первая часть уже отпечатана». Шла речь и об авторе. «Кстати о самом Лермонтове. Он теперь в Петербурге», - читали москвичи в то время, когда поэт уже снова ехал в ссылку. И затем сообщалось, что «тревоги военной жизни не позволяли ему спокойно и вполне предаваться искусству, которое назвало его одним из главнейших жрецов своих, но замышленно им много и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценные подарки».
Петровский дворец.
Литография Э. Хостейна
В Москве поэт остановился у своего бывшего однополчанина барона Дмитрия Розена, жившего в Петровском дворце, который должен быть отмечен как памятное место о последнем пребывании Лермонтова в Москве. Здесь, в этом подмосковном дворце, мы встречаем уже иного, нового Лермонтова. Таким его еще не видела Москва. Поэт стоит на рубеже - перед новым восхождением и одновременно над пропастью. Это человек, ощутивший, что выхода нет.
В короткий свой приезд Лермонтов несколько раз встречался с Самариным, который записал в своем дневнике: «Я нашел его у Розена. Мы долго разговаривали. Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, растроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого».
В те дни Лермонтов испытывал большой творческий подъем. «…Во время моего путешествия мной овладел демон поэзии…» - писал он 10 мая, только что приехав в Ставрополь. В Москве, на первых страницах тетради, подаренной ему на прощанье В. Ф. Одоевским, Лермонтов набросал стихотворение «Спор». Уезжая, поэт оставил «Спор» Самарину и поручил поместить в «Москвитянине», тогда как обычно печатался в «Отечественных записках». В стихотворении «Спор» он подводил итоги «споров» со славянофилами. Врезаясь «в каменную грудь» гор, русские люди будут добывать «медь и злато». Так словами седовласого Шата - Эльбруса Лермонтов отвечал на теории славянофилов о сельскохозяйственном будущем России.
Была пасха. Вместе с Самариным Лермонтов побывал на Подновинском народном гулянье. От самого Кудрина справа шли карусели, качели, балаганы, из которых выскакивали петрушки, зазывая народ, и где толпа наслаждалась комедийными представлениями. Налево тянулись ресторации, чайные, палатки со сластями, кружала (кабаки).
Хотя поэт пробыл в Москве только пять дней, он говорил, что никогда так приятно не проводил время, как в этот раз. Если б ему удалось оставить службу, то поселился бы здесь навсегда.
В Москве жил в то время немецкий поэт и переводчик Боденштедт. Он встречался с Лермонтовым. Десять лет спустя выпустил двухтомное собрание его сочинений на немецком языке. Среди переводов есть такие, для которых русских оригиналов до сих пор не найдено; напечатаны только прозаические переводы на русский язык с немецких текстов Боденштедта. Возможно, что Лермонтов оставил ему черновики.
Боденштедт рассказал об этих встречах. Ему запомнилась гордая непринужденная осанка, привлек внимание огромный лоб. Нежные, выхоленные руки. При первом знакомстве бросилась в глаза белоснежная свежесть белья под поношенным военным сюртуком. Небрежность, с которой был повязан черный шейный платок. Но эта первая встреча, в ресторане, в кутящей компании, произвела неприятное впечатление на сентиментального, довольно неловкого юношу, каким был тогда, по его собственным словам, Боденштедт. Лермонтов показался ему неприятен своим задором, злыми остротами, направленными на отдельных лиц, хотя, заметив обиду, тут же и старался ее загладить. Неприятное впечатление рассеялось на следующий вечер при встрече в литературном салоне. Боденштедт понял, что Лермонтов мог быть «кроток и нежен как ребенок». Вскоре убедился, что в характере его преобладало задумчивое, грустное настроение. Позднее писал: «…Лермонтов до последнего вздоха остался чужд всякой лжи и притворства. Несмотря на то, что он много потерпел от ложных друзей, а тревожная кочевая жизнь не раз вырывала его из объятий истинной дружбы, он оставался неизменно верен своим друзьям, и в счастии, и в несчастии; - но за то был непримирим в ненависти. А он имел право ненавидеть; имел его более, нежели кто-либо!… Серьезная мысль была главною чертою его благородного лица, как и всех значительнейших его творений, к которым его легкие, шутливые произведения относятся, как насмешливый, тонко очерченный рот, к большим, полным думы глазам. Многие из соотечественников Лермонтова разделяли с ним его прометеевскую участь, но ни у одного из них страдания не вызывали таких драгоценных слез, которые служили ему облегчением при жизни и дали неувядаемый венок по смерти».