Вдруг из угла доносится хриплый голос дракона — бешеный тиролец Тони Фабро вопит:
— Raus! Raus! Raus! Вон из барака! С другой стороны барака ему вторит мягкий бас — словно орган в провинциальном костеле:
— Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Выкатывайтесь!
Одновременно с дуэтом в разных местах барака раздается звонкий аккомпанемент палок. Та-та-та-та выстукивают они на чьих-то спинах.
Кто кого бьет, почему бьет, за что бьет?
Дьявол их разберет. Ужасная давка. Бьет, бесспорно, тот, у кого есть палка. Получает тот, кто случайно попадает под руку. Больше ничего нельзя понять.
Вся толпа хлынула к дверям. Двери крохотные, узкие — моментально закупорились. До тех кто впереди палкой не дотянуться. Но громилы не унывают. Они шлифуют свои дубинки о спины замыкающих шествие.
— Тра-та-та, стук-стук-стук, — только и слышно.
Наконец все каторжники выгнаны во двор. Теперь начинается обратное шествие. Одних, вдохновляя нагайками погнали в опочивальню, других — в дневную резиденцию. Туда втолкнули и нас.
В дневном помещении ни зги не видно… Какой-то туман как осенью на Лондонских улицах… Где-то мерцает что-то похожее на огонек, сипят хриплые голоса. Где-то что-то хлопает — будто овес цепом молотят.
Приготовления к ночлегу… На полу постланы мешки, набитые трухой, официально именуемые матрацами. Едва тронешь такой матрац — и пыль встает столбом. Не видно даже огромных плакатов висящих на стенах, с трудом глаз различает скорбную и мужественную надпись. «Вошь — твой смертельный враг».
Каторжники отходят ко сну. Их укладывают на бок — если лягут на спину займут слишком много места. Начальство наводит порядок, следит чтобы один был плотно прижат к другому. Так, прижавшись друг к другу, арестанты лежат всю ночь. Хочешь повернуться на другой бок — встань. Но и таким способом не всегда достигаешь цели. Дело в том что на четырех арестантов выдается одно рваное одеяльце дырявое, как сито. Поворачиваясь, волей-неволей стаскиваешь с соседей паршивое одеялишко, будишь их. Они, разумеется, не в восторге от вынужденной побудки поносят виновника и награждают его свирепыми ударами. Нет уж, лучше совсем отлежать бок.
Ложась, надо снять верхнее тряпье снять кальсоны. Арестант остается в одной сорочке, куцей, оборванной и, понятно, чувствует себя так, будто дезертировал из рая и улегся на колючие стружки и кострику. Чем кальсоны прогневили начальство неизвестно, но снимать их следовало во что бы то ни стало.
После долгих мытарств каторжники искусно уложены и прижаты друг к другу как мармеладки в коробке. Наступает ночь. Вот тут и начинается катавасия. Не успевают каторжники сомкнуть глаза, как предпринимается проверка: не остался ли какой-нибудь неслух в кальсонах. Узники прилипли друг к другу, не проберешься. Но кальсонное хозяйство ни в коем случае нельзя оставить без инспекции.
Ну и шагают инспектора по спящим, мало заботясь о том, куда поставить ногу куда палку. Угодят в живот-порядок, наступают на голову — чем голова хуже брюха! Узники только охают, — чертыхаться и шипеть на начальство не полагается. Пойманного в кальсонах обрабатывают на месте палкой и выбрасывают в холодный коридор на всю ночь.
Не позавидуешь и узнику, вздумавшему по своим надобностям отправиться в ночное путешествие. Он тоже вынужден лезть через головы, иного пути не существует.
Но у каторжника палки нет. Он уравнен в правах с другими. Ну и достается же ему на орехи за страсть к прогулкам по чужим животам! Его проклинают, пинают ногами да так, что он птицей пролетает к выходу. И поделом. Концентрационный лагерь не дачное взморье не совершай ночных прогулок, не шатайся попусту!
Наконец, отбросив палки, громилы-надзиратели собираются у печурки и принимаются жарить сало, жуют поджаренную картошку, не переставая покрикивать на лежащих голодных арестантов.
Утихает ругань. Никто больше не чертыхается. Но сон не идет. Холодно. Тесно. В выбитые окна врывается ветер. Заключенные лежат полуголые, изнуренные. Вдруг что-то начинает копошиться на шее, впивается в бок, ползет по коленям. Руки тянутся к месту подозрительной возни и обязательно выволакивают какую-то живность — насекомое, не то грязно-белое, не то серое.
— И откуда столько мерзости берется, — вздыхает человек. Он не знает куда девать улов. Был бы собакой — живо бы перещелкал, а так повертит в руке, повертит и бросит в темноту куда попало, на соседа: не совать же насекомых обратно под матрац. Однако и сосед не остается в долгу. Он их с лихвой возвращает. Обмениваешься подарками раз, другой третий. Эх, напрасный труд — ползущего добра в бараках видимо-невидимо, всего не соберешь. Крепко стискиваешь зубы и не обращаешь больше внимания на мутно-белесую тварь. Ничего другого не остается. Всячески стараешься уснуть. Кто знает, сколько сил потребует грядущий день?
Подъем в пять часов утра. Голова — как разбитый горшок. Тошнота подступает к горлу. Не съездить ли в Ригу? Ноет тело, будто сплошь покрыто ранами.
Мой приятель Йонас кальвинист из Биржай, протирает глаза, поднимает голову и ворчит:
— Ах ты боже в дырявой рогоже, куда я сунул свою ногу? Палец никак не вытащу.
Палец Йонас вытащил благополучно, но так и не понял, совершил ли он преступление или благодеяние. Дело в Том, что большой палец добродушного Йонаса оказался во рту каторжника, лежавшего у него в ногах. Тот ночью внезапно умер и перед смертью видно — прикусил чужой палец.
— И надо же, чтобы со мной этакое случилось, — вздыхал мой приятель Йонас, кальвинист из Биржай. — Неужели я задушил его своим пальцем?
Долго вздыхать не пришлось. Приказ: мыться.
В коридоре — толчея каторжники ругаются, спотыкаясь, лезут друг на друга.
Коридор завален трупами.
Разочаровавшись в жизни, ночью отправился к праотцам какой-то узник. Что ж делать, не лежать же живому всю ночь в обнимку с трупом. В таких случаях соседи усопшего вытаскивают труп в коридор — в бараке освобождается место, и эту ночь можно лечь поудобнее. Правда, соседи иногда ошибаются и выбрасывают в коридор какого-нибудь обморочного или хворого дышащего на ладан. В коридоре холод или клумпы людей бегущих умываться, возводят мнимых покойников в сан действительных. Случается и так, что тот или иной покойник приходит на свежем воздухе в себя и даже пробует вернуться в опочивальню. Как бы то ни было, за ночь в коридоре набирается немало покойников — пять, десять, а то и до дюжины.
На пути в умывальню и обратно узники спотыкаются и ругаются отборными словами.
По правде говоря, брать приступом умывальню совершенно пустое занятие.
Вода в умывальне булькает только в нескольких кранах, еле-еле капает, а желающих помыться несколько сот. Удастся помыться или нет — праздный вопрос, а в скулу или затылок обязательно получишь.
Зато раздражение в умывальне льется через край. Кого лупцуют за то, что пытаясь умыться, не снял пиджачок и не повесил на гвоздь. Кого колошматят за то, что он и снял и повесил, да кто-то спер. Был пиджак и сплыл.
За кражу пиджака необходимо кого-нибудь бить: для того и начальство, черт возьми, существует. Не сидеть же ему сложа руки. По старинным обычаям каре должен подвергнуться похититель, но попробуй найти его, дьявола, в общем месиве!
За отсутствием вора, порция, заслуженная им, достается пострадавшему. Ему еще и урок: знай сам и скажи другим, что в лагере жалобы отменены. Украли у тебя пиджак — тащи у другого, но чур, не жаловаться. В лучшем случае правдоискатель получит по физиономии. Но иногда исход может быть более плачевным. Каторжник должен зарубить себе на носу: в лагере виноват обиженный, а не обидчик.
Протискавшиеся к крану узники ничего не добились. Лицо намочили, а вытираться нечем. Полотенца нет. Полотенце — запретная штука. Также запрещены и носовые платки. У нас их отняли, а новых не дают. Хочешь вытирайся штанами или клумпами, если их за ночь не сперли. Тебя выгоняют с мокрым лицом на улицу, и ты обрастаешь тонюсенькой корочкой льда. Нет, завтра не найдется дураков, которых прельстила бы умывальня! И все-таки они находились.
ДОЛЯ МЕРТВЕЦКАЯ