«Ученика» Лукасика доставили в больницу. В больничную умывалку без всякого злого умысла заглянул и сам преподаватель. Лукасика окружили узники-санитары, которые стали усовещивать его: как-де не стыдно ему быть таким злодеем. Каким-то образом в больнице оказался и Вацек Козловский. У него был безошибочный нюх на драки. Он их чуял за версту и никогда не пропускал приятного случая принять в них посильное участие. Ну и обрушился Козловский на бедного Лукасика!
— Не знаешь ты, собачья морда что бить у нас возбраняется? — ревел Вацек. — Я покажу тебе, псина дохлая, как бить…
И что же вы думаете — взял и показал. Вацек был мастером на эти дела.
Козловский колотил несчастного педагога так что стены дрожали.
Лукасик потом две недели ходил скорченный зато, оправившись и зализав, как дворняга раны, он стал избивать латышей по системе Козловского…
Вацек был палачом-любителем в полном смысле слова.
Если официальные палачи лагеря изнывали от чрезмерной нагрузки, Козловский охотно приходил на помощь и выручал их. Правда, служебное положение отнюдь не обязывало его к такой прыти. Но Вацек обожал эту работу. Иногда лагерные палачи устраивали «выездную сессию» — отправлялись в провинцию, где публичным приведением в исполнение смертных приговоров воспитывали у немецких граждан патриотизм и послушание. Козловский ездил всегда добровольцем и непременно со своим инструментом. Он сам укладывал лагерные виселицы на подводу.
Весной 1944 года правителям Штутгофа выпало такое задание — повесить одну девушку. Заказчиком являлось гестапо, доставившее ее в лагерь.
До сих пор в Штутгофе вешали только мужчин. Получив такой заказ, даже официальные палачи заколебались, тем более что приговоренная к повешению полька была молода и красива, — очаровательное создание.
Возмущенный решением гестапо Арно Леман, староста и первый палач лагеря заявил:
— Я честный палач. Я девок не вешал и не буду.
И не стал, бродяга вешать — ничего с ним начальство не сделало.
Палач номер два, фриц Зеленке один из самых ловких головорезов, хитрый и изворотливый проныра, за несколько дней до казни поранил руку, предусмотрительно привязал ее к доске и повесил под самой шеей.
— Рука — говорит — болит, не справлюсь не натяну веревку.
Палач номер три, официально именовавшийся первым лагерным работником (не за хроническое ли безделье), лежал в кровати пьяный в стельку. Третьи сутки он дул самогон. Пил — и причитал:
— Живот у меня убийственно болит. Не могу вешать девушку.
Палачи объявили забастовку.
Неизвестно как бы власти вышли из столь щекотливого положения, если бы на свете не было Вацека Козловского.
Немецкие палачи отказались, а Вацек согласился. Вызвался по собственному желанию. Из любви к искусству.
Вдохновленные и пристыженные примером Вацека, позднее женщин вешали и другие палачи.
С изменением политических условий поляки не собирались повесить Вацека. Они намеревались разорвать его живого на куски и скормить экспортным свиньям. Вацек все же мечтал вернуться в будущую независимую Польшу не на щите, а со щитом — почетным гражданином. Он был твердо убежден, что является истинным патриотом.
В пасхальную ночь 1943 года, ровно в двенадцать, когда, тяжело вздыхая и почесываясь, мы лежали на нарах, вошел Вацек и поздравил нас с праздником. На его взгляд по случаю пасхи в комнате могло бы быть больше воздуха и он приказал открыть окна.
Воздуху действительно было немного. Но открывать окна без особого разрешения начальства не полагалось.
Пока проветривалось помещение, Вацек стоял у дверей и осипшим пропитым голосом пел польские патриотические имени. Он был совершенно пьян.
— Цените ли вы, свиные рыла мою доброту? — обратился он к почесывавшимся каторжникам. — Воздуху мало? Пожалуйста, окна открыл… Комнату проветриваю… Забочусь о вашем драгоценном здоровье… Ради вас ночами не сплю, понимаете, собаки?
— Понимаем Вацек, ценим, ценим! — кричали с нар арестанты. — Валяй дальше!
Козловский пробрался между кроватями куда-то в другой угол комнаты. Он нашел в потемках и стащил с лежанки молодого красивого заключенного, украинца из Львова. В одной рубашке подвел его Козловский к выходу. Жалко ему стало мальчишку. Обливаясь слезами, Вацек прижал украинца к груди.
— Такой зеленый, в такой ад попал. Что от тебя бедная букашка останется? Но на свете есть Вацек Козловский. Он возьмет тебя под опеку. Он тебя спасет. На, ешь. Пирог вкусный. И ветчина. И конфеты…
Мы лежали и завидовали пареньку. Шутка ли: такое счастье подвалило булка, ветчина, конфеты, ого! Повезло же птенцу желторотому!
Украинец уплетал за обе щеки.
Какой-то заключенный, мучимый голодом и завистью, осмелился отправиться по ночной надобности во двор: Ему надо было пройти мимо Вацека и счастливца-украинца.
— Двинь ему в морду! — приказал Вацек своему избраннику. — Что он тут шляется.
Юноша сделал вид, что не слышит. Вацек озверел:
— Оглох, падаль, что ли? Тебе сказано — в морду.
— За что я его бить стану? Он мне ничего худого не сделал!
— Не твое дело, щенок. Говорю — двинь, значит, двинь!
— Его и след простыл… Я не знаю, кто он такой…
— Ах так, — совсем взбеленился Козловский. — Ломаться вздумал? Я тебе конфету дал, а ты своему благодетелю дерзишь! Где твоя благодарность? Жрешь мою булку и еще ерепенишься… Приказа не выполняешь? Вон ты какой! Я тебе…
Подогревая себя, Вацек еще больше рассвирепел. Он принялся тузить непослушного паренька и так его разделал, то тот, рыдая и охая, еле добрался до своей кровати.
Что правда, то правда нервная система Вацека была совершенно расстроена.
Мы, жильцы шестого блока, были отданы под неусыпный и безграничный надзор Вацека Козловского. Под надзор человека, со смаком распевавшего по-литовски:
ЛИТОВСКО-ПОЛЬСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Штутгофский лагерь учредили для уничтожения поляков. Много их вылетело через трубу крематория. Но все-таки не все. Кое-кто остался жив.
Поляки-каторжники составляли лагерное большинство и были старожилами Штутгофа. Они построили его своим трудом, своим потом и кровью, вымостили своими костями. В лагере было полно поляков. Жители приморских районов, они хорошо знали немецкий язык и образовали самую могущественную партию не только по своему количеству, но и по влиянию. Поляки очень много могли сделать для заключенных.
Политическое положение литовских заключенных было, наоборот, более чем незавидное. Перед нашим прибытием в Штутгоф немцы-эсэсовцы пустили слух:
— Прибывают литовские интеллигенты… До сих пор они слушались немцев, потом закапризничали… Власти решили их малость проучить и послали в лагерь.
В переводе на нормальный язык Штутгофа слух означал:
— Бейте литовцев, сколько заблагорассудится. Убьете кого — ваше дело, ничего вам за это не будет.
Неудивительно, что один из нас, крепыш, спортсмен, уже на третий день по прибытии валялся посреди улицы с разбитым черепом.
Он шел по улице нес рулон толя. Вдруг кто-то набросился на него и стал бить кулаком по затылку — раз, раз, раз. И главное — ни за что. Просто шел мимо и захотелось когти размять.
— Ах ты, жаба зеленая — выругался крепыш. Он бросил ношу, схватил обидчика и так трахнул его об забор, что тот трижды перевернулся.
— Прыгай как лягушка, если по-людски жить не можешь.
Лежавший под забором задира вскочил. Нашлись еще двое и поспешили пострадавшему на помощь. Один из них был вооружен толстой дубиной.
Удар по голове — и смельчак рухнул, залив улицу кровью. И вдруг произошла неслыханная в Штутгофе вещь. Неведомо откуда появилось несколько парней. Одни кинулись к раненому, оттащили его в сторону и стали за ним ухаживать. Другие взяли в оборот драчунов, и так их отделали, что было любо-дорого смотреть. Хулиганы остались лежать на улице. Вскоре на них вылили, по ведру воды, и они очухались. Забияки с трудом поднялись и не солоно хлебавши, пошатываясь, побрели своей дорогой.