В 1942–1943 годах в Штутгофском лагере было 3500–4000 узников. Состав их менялся три-четыре раза в год. На смену умершим пригоняли новых, и общее число заключенных в лагере твердо держалось в пределах трех с половиной — четырех тысяч голов. Среди них насчитывалось несколько десятков старожилов, маявшихся со дня основания лагеря и все-таки ухитрившихся выжить. Были узники, переведенные в Штутгоф из других лагерей, уже познавшие по пяти-восьми лет лагерной жизни. У некоторых за плечами, кроме лагерей, было долголетнее пребывание в тюрьмах.
Под сенью Леса Богов жили необыкновенные люди, прошедшие огонь и воду, адский зной и стужу в буквальном смысле слова. Это были люди большой физической силы и непреклонной воли, люди, полные безумной решимости все преодолеть и выжить. Впрочем, они были к тому же и счастливчиками, потому что их не спасли бы ни сила, ни выносливость, если бы слепое счастье случайно не одарило их своей улыбкой.
В 1942 году Штутгофский лагерь перешел от самоуправления города Гданьска в ведение государства. Он был отдан эсэсовской организации и превратился как бы в ее частную собственность со всем движимым и недвижимым имуществом, причем в реестр движимого имущества внесли и узников. И все же положение в лагере стало с того времени понемногу улучшаться. Ветераны Штутгофа, выжившие с 1939 года, рассказывали о своих прежних злоключениях невероятные вещи, невероятные, разумеется, для тех, кто не бывал в немецких концлагерях.
К 1943 году уцелевшие и видавшие виды ветераны сумели закрепиться на выгодных позициях, занять даже господствующие места имевшие большое значение в жизни лагеря.
Власть лагеря в руках узников! Понятно, в этом выражении много преувеличения, но и правды немало. В сущности, здесь происходило нечто похожее на то, что было в царской крепостной России: барин имел право наказать своего холопа выпороть, продать выменять на суку, но жить без крепостного он не мог. Великий русский писатель Гончаров в своем знаменитом романе «Обломов» мастерски запечатлел все это. Помещик Илья Обломов не только не может существовать без своего крепостного Захара, но и сам делается в какой-то степени его рабом. Захар, лишенный возможности вырваться на волю фактически делает со своим господином все, что хочет. Бесправный, целиком зависящий от настроения барина он может в то же время навязать Обломову свою волю.
В Штутгофском концентрационном лагере в отношениях между эсэсовцами и заключенными имело место нечто подобное.
Эсэсовцы могли расстрелять узника, повесить убить, бросить на растерзание псам, обобрать, избить, вымазать дегтем и т. д. и т. д. Заключенный был вне закона. Он не имел никаких прав. Никакая юстиция его не защищала. Он значил меньше любой вещи занесенной в инвентарную книгу. И все-таки без помощи заключенных эсэсовцы не могли ни поддержать порядок в лагере ни наладить собственный быт. Узниками-захарами были в большинстве своем поляки уцелевшие со дня основания лагеря и немцы, доставленные из других лагерей — в основном уголовники, гомосексуалисты и религиозные сектанты.
Но такой порядок установился не сразу. Он достался ценой долгих мытарств и неимоверных страданий. Вообще говорить о лагере, как о постоянной и неизменной величине — нельзя. Он находился все время в состоянии эволюции. Менялось счастье на полях битв, менялось самочувствие немецкой общественности, менялись настроения в Штутгофе. Менялись люди, начальство, заключенные Менялись распоряжения, видоизменялся и общий режим. Однако эти изменения как и многие другие более важные вещи, можно было понять, только прожив в лагере более или менее продолжительное время.
Едва вступив в Лес Богов вы сразу чувствуете: старые боги отсюда исчезли бесследно. Вокруг — ад, оккупированный эсэсовскими молодчиками. Заперев древних чертей в карцер, они сами заняли их места у жаровни и у корыта.
ЕДЕМ
Февраль-март 1943 года. Немецкие оккупационные власти объявляют вербовку молодежи в ряды СС. Всячески зазывают, а уклоняющимся грозят чистонемецкими карами.
Но литовская молодежь не робкого десятка. В СС ее не заманишь. Молодежь запевает:
— Лес зеленый, лес дремучий… — и уходит в зеленый дремучий лес.
На вербовочных пунктах пусто, словно тут смерть прошла. В канцелярию, где готовились принять полк молодцов, явилось четыре-пять человек. Да и те как на подбор: кривоногие кособокие, скрюченные, будто высохшая сосна, калеки, заморыши. С такими эсэсовцами сена и на собак не накосишь.
Немцы-вербовщики сидят зеленые от злости. Мелкие шпионишки и холуи-каратели выбиваются из сил. Но их потуги бесплодны.
Откуда-то из преисподней из мрачных кабинетов оккупационных властей доносится бешеный рык. Уста задолизов-приспешников извергают угрозы: литовская интеллигенция получит по заслугам. Власти не потерпят компрометации. Еще бы: литовская молодежь вконец испортила карьеру немецкому генеральному комиссару Рентельну. Рентельн клятвенно заверял берлинского дядюшку, что в Литве, как и во всей Прибалтике, «все будет в порядке». А тут — черт знает, что творится!
— Ну погодите, как примемся за вас — будете знать! — долетает угрюмый голос из вильнюсского гестапо.
Слухов тьма. Один страшней другого. Никто не верит официально публикуемым известиям. Никто не знает правды. Там якобы столько-то и столько-то арестовали, тут — вывезли, там — поставили к стенке. В Каунасе будто бы пропало столько-то человек в провинции — еще больше.
Отвратительно, гадко на душе.
— Эх! От судьбы не уйдешь! — махнет рукой человек. — Будь что будет. Все равно! «На белом свете все мы только гости».
Откуда-то возникло неожиданное желание читать о жизни заключенных и каторжников, об их нужде и силе духа, об их жажде свободы. Набрал ворох книг о классическом стране каторжников — Сибири. Утопаю в них. На память приходит утешающий призыв Вайжгантаса:
— Литовцы, не бойтесь тюрьмы!
16 марта. 23 часа 30 минут. Листаю книгу о заключенных. И вдруг на лестнице — шаги. Тяжелый стук подкованных сапог.
— Топ, топ, топ, — топают сапоги на немецкий лад. Услыхав топот, мы переглянулись. И без слов все ясно:
— Кого схватят?
Долгий повелительный звонок. Сердце замерло. Глухие удары в дверь. Мы не ошиблись: два гестаповца. В сером. Подкованные.
— Тут живет такой-то и такой-то? Покажи паспорт. Оружие есть? Возьми шапку и еще какое-нибудь барахло, если хочешь. Много не нужно. На два-три дня. Не больше.
Обыск. Поверхностный, недостойный громкой славы гестапо. Изъяли какие-то старые письма. Забрали кипу невинных рукописей, попавших под руку. Из них ничего не выжмешь да гестаповцам улики и не нужны. Важно одно кое-что взято.
В сердце у нас тревога. Лица окаменели. Чуть подрагивают руки. И только. И — все.
— Балис, мужайся! — Проводы. Два голоса провожая, прощаются со мной. Они полны неизбывной муки и безграничной любви. Слушаешь и, кажется, на виселицу нестрашно пойти.
— Я — выдержу. Но вы… О, храни вас господь!
До здания гестапо рукой подать. Топ, топ, и на месте.
Дверь. Другая. Коридор. Двор. Дверь. И я в подземном царстве.
У входа дремлет гестаповец. Больше никого.
Что за чертовщина, неужели я один?
Долго возится сонный охранник. Он изучает мои карманы, отбирает вещи. Зевает, протирает глаза. Скучно ему. А мне — еще скучней.
Между тем в коридоре за железной, похожей на борону, дверью послышались шаги. Их много. Шепот.