Моему провожатому строго-настрого приказали следить, чтобы я не разгуливал по городу, ни с кем не встречался и не вступал в разговоры. Я должен был сидеть взаперти от поезда до поезда.
Из больницы я отправился со своим конвоиром прямо в… Ratskeller знаменитый ресторан, где была лучшая в Гданьске кухня и обедало высшее чиновничество города.
У моего конвоира были продуктовые карточки, у меня — деньги. Охранник хорошо знал, что мне как заключенному не полагалось иметь при себе валюту. Но я у него на глазах платил своими деньгами и за обед и за пиво, благо вежливые официантки подавали его нам в изобилии. Потом мы обошли, кажется, еще семь погребков пробуя разные сорта пива и разыскивая вино. Я, пожалуй достал бы его у одного толстобрюхого трактирщика с партийным значком члена городского совета, но все дело испортил мой провожатый. Как только трактирщик увидел его, он весь позеленел от страха. Как я ни убеждал досточтимого члена городского совета, что эсэсовец просто зашел выпить и не будет кусаться, он не сдавался. В то что эсэсовец хочет выпить трактирщик верил. Но в то, что не будет кусаться — решительно нет. Слыханное ли дело!
Второй раз я поехал в Гданьск с другим эсэсовцем. Оставшись вдвоем мы завели беседу на политические темы. Он был не совсем глуп. Когда мы приехали в город, мой провожатый сказал:
— Отпустил бы я тебя одного но ты можешь на патруль нарваться. Вдруг документы потребуют? Заподозрят, что удрал из лагеря тогда и тебе и мне влетит. Давай лучше ходить вместе.
Ходили мы с ним по Гданьску осматривали его достопримечательности. Заглянули в один кабачок, в другой… В одном питейном заведении привязался к нам трактирщик, питавший особую любовь к политике. В то время в Нормандии как раз началась высадка союзнических десантов.
— Мое мнение таково, — говорил, бия себя в грудь, трактирщик, — наши совершенно правильно сделали, что позволили англичанам и американцам выбраться на сушу. Я считаю, что нам незачем плыть к ним, чтобы разбить их в пух и прах. Мы подождем. Пусть они сами к нам приплывут. Тогда мы их у себя и расколотим.
— О да, — кивал мой провожатый — пусть пришлют побольше дивизий. Мы их все переколотим — и войне конец!
— По моему мнению, — продолжал распинаться хозяин пивнушки, подчеркиваю, по моему личному мнению следует захватить Английские острова… Всегда от них какие-нибудь неприятности…
— О да, — кивал мой провожатый, — мы всех англичан сбросим в море. Ни одного не оставим на островах. Пусть потонут, подлецы, чтобы их и на семя не осталось!
— По моему мнению, — горячился трактирщик, — подчеркиваю, по моему личному мнению во всех наших бедах виноваты евреи. Подчеркиваю, таково мое личное мнение…
— О да — кивал мой провожатый — конечно, во всем виноваты евреи. Мы их соберем со всего мира. И всех перевешаем. Пусть болтаются на сучьях.
Ну и развели же они политическую антимонию, чтоб их холера взяла. Один хрипел, другой сипел. Один ковал, другой позолотой покрывал. Слушал я их, слушал, и меня то в жар бросало, то в холод.
«Черт возьми, ну и влип же я как кур во щи. С таким дураком-провожатым, — подумал я про себя, — разоткровенничался. Теперь уж я окончательно погиб. Неважно, что свидетелей не было. В глазах начальства прав будет он, а не я. А он верно все расскажет властям…»
Заплатив за пиво, я вышел из кабачка с таким ощущением, будто таракана проглотил.
— Слыхал, что я трактирщику наклепал? — спросил провожатый.
— Он что, ваш старый приятель? — не зная, что и сказать невпопад ответил я.
— Нет, я его впервые вижу. Я никогда не был в этой проклятой дыре.
— Тогда я не совсем понимаю смысл вашего разговора — опять вырвалось у меня неосторожное замечание.
— Нельзя было иначе, нельзя, — обиделся провожатый. — Я был в эсэсовском мундире. Трактирщик меня боялся, по-иному говорить он не мог. Да и я откуда я знаю кто он такой этот боров, — мой конвоир зло выругался.
Со мной он снова разговаривал разумно.
В последний раз провожал меня в Гданьск эсэсовец, у которого в городе была теща. Она жила на окраине. Конвоир повел меня к ней, не взирая на строжайший запрет начальства. Привел к какую-то комнату, усадил возле печи.
— Сиди, — сказал он мне. — Вот здесь.
Я сел. Сижу час. Сижу другой. Сижу третий. Сижу, как нищий у костельной ограды, только не бормочу молитв. Не двигаюсь с места, скучаю. Злюсь. Он там со своей тещей тары-бары разводит, а я тоскую в обществе печи. До каких же пор я буду сидеть тут, черт возьми?
Наконец теща провожатого принесла и поставила на стол тарелку с хлебом и миску супа. Макароны. Вареные в молоке. Хозяйка ошалела, что ли?
— На, ешь на здоровье — сказала теща, крупная женщина в грязном переднике.
Я внял ее совету и набросился на суп с такой жадностью, аж за ушами трещало. Отличные макароны ничего не скажешь, черт возьми!
Я сразу размяк. Мое сердце сделалось сентиментальным. Через несколько минут обширная теща опять вползла в комнату. На сей раз она принесла тарелку картошки и свежей свинины. Я даже рот разинул от удивления. С ума сошла баба, да и только!
— Ешь, сердешный, поправляйся, — сказала она. — Мы крестьяне, у нас еще есть, не обидишь… Я глотал царский обед — свинину с картошкой! Хозяйка вернулась в третий раз. Она вошла потихоньку оглядываясь, не видит ли зять.
— Тс-с-с, — прошептала она приложив к губам палец. Подплыла ко мне придвинулась поближе:
— Расскажи мне, как там у вас… в лагере. Правда ли так страшно, как люди говорят? Ну, а как ведет себя мой зять, не обижает ли вас?
Гм, я поел по-царски. Не стану же я растравлять душу бедной женщины.
— Нет, — говорю, — зять как зять. Ничего особого не делает.
Впрочем, ее зять и не был плохим человеком. Никто на него не жаловался. Был он рядовой солдат, ответственных постов не занимал, следовательно, не имел случая проявить свой темперамент.
— Ох, горе, горе, — вздыхала женщина, — чем он виноват? Взяли, мобилизовали, увезли… Куда назначили, там и служит… Что ж поделать?.. Только ему ничего не говори!
Увидев через полуоткрытую дверь в другой комнате радиоприемник, я сказал:
— Сейчас по радио передают сводку немецкого генерального штаба о ходе военных действий. Нельзя ли послушать?
— Ой, нет, нет, нет, — начала она отмахиваться обеими руками. — Это же политика. Мы политики даже издали боимся.
Граждане Третьего рейха боялись слушать по радио даже сводки своего генерального штаба. Смех и грех!
В конце года дисциплина стала хромать и в лагере. Майер появлялся в Штутгофе все реже и реже. Вместо себя он присылал своего заместителя, невинного агнца капитана Цетте. Капитан все еще плохо разбирался в делах лагеря и не умел отдавать распоряжения. Он только изредка ощупывал карманы возвращавшихся с работы заключенных, и в этом проявлялась вся его административная мудрость.
Между тем Зеленке назначил полицейскими лагеря двух опытных бандитов из арестантов. Им надели полосатые повязки на рукав, дали по большой нагайке и направили в лагерь «наводить порядок». Полицейские были официально признанными помощниками и заместителями Зеленке, его прямыми пособниками в грабежах и соучастниками в убийствах. Благодаря им мощь старосты еще больше возросла.
После Нового года общение с женскими бараками стало более свободным. Был налажен не только обмен невероятно длинными письмами, но устраивались даже совместные вечеринки. Женские бараки гудели, как улья.
Из складов в спешном порядке расхищали различные вещи. Эсэсовцы в первую очередь принялись за чемоданы заключенных и лучшую штатскую одежду обеспечивали себя на всякий случай. От эсэсовцев не отставали заключенные. Больше всего они интересовались штатской одеждой. Скоро чемоданов не осталось. Тогда в мастерских DAW стали изготовлять дорожные мешки. Власти упаковывали вещи и драгоценности. Открыто сжигать документы начали раньше всех в больнице. За ней последовал политический отдел. В углу двора он предал огню свои бумаги и папки.