Пролог
Волк завяз насмерть. Сначала его Тень заходилась диким ревом от бессильного гнева и скалила зубы на смеющиеся черные болотные деревья. Теперь всё что ему оставалось - стоять как можно тише в надежде продлить свою агонию. Трясина обволокла Зверя по самую грудь, а сумерки подступали всё ближе.
Волк опустил голову и тяжело, сипло дышал от страха и беспомощности. Из жёлтых глаз по тёмной, горбатой, как у бультерьера морде катились редкие крупные слёзы - впервые за долгое время (после того, как он нашёл дом с зеркалами). Наступала долгая, мучительная и одинокая смерть: он имел право плакать, и никто не стал бы свидетелем его позора.
Мир редко лишает жизни, не оставив ни шанса на борьбу. Потому что в этом случае для неё возможен лишь один исход, скучный и убогий. Но совершенно другое дело, когда человек сам провозглашает себя обреченным, отсекает все выходы и с головой окунается в отчаяние. Реальная боль от иллюзорных ран, настоящая тоска по несуществующим потерям. Игра разума, погружающего самого себя в пучины страдания - словно фейерверк, ядерный взрыв в банке. Яркое и безопасное зрелище для того, кто наблюдает его из-за стекла.
За деревьями, среди редких чахлых кустов показался свет. Мягкий, но неожиданно яркий, слишком тёплый для лукавого болотного огонька. Зверь вгляделся, и отчаявшийся глаз неожиданно резко выделил в полумраке очертания человеческой фигуры. Свет, неторопливо плывший через перелесок, остановился - его заметили.
Волк оскалился, глотая слёзы - маяк не отпускал взгляд, но смотреть на него, особенно сейчас, было пыткой. Сердце колотилось, кровь грозила разорвать сосуды. Время словно остановилось.
Свет дрогнул и поплыл дальше, мимо, за деревья. Зверь протяжно застонал - почти завыл и всхлипнул, как ребёнок, неотрывно следя выкатывающимися из орбит круглыми глазами за ускользающим прочь огоньком. Лучше бы он не появлялся, не давал Надежду, потому что, убегая, она резанула стиснутое смертным страхом сердце больнее ножа.
Первые криволапые тени зашевелились в темноте. Реальные или порожденные бьющимся в лихорадке умом, в трясину они не полезут, нет. Те, что осмелятся, придут позже, когда Зверь уже захлебнётся густой черной жижей. А мелочь подползёт, рассядется чинным полукругом и будет с жадным урчанием наблюдать, как он из последних сил тянет нос из трясины, как обезумевшие глаза бешено вращаются в орбитах.
Тонкий силуэт отделился от черных, идеально прямых, как столбы, древесных стволов и мягко двинулся вперед, подошёл к самому краю трясины. Зверь ещё не успел осознать, а сердце хватило так, что в голове у него вспыхнули молнии, и тут же всё потемнело от боли.
К самому носу протянулся странно гладкий и ровный край черной палки. Волк схватил, даже не думая, и с силой подался вперед, пытаясь втащить могучее тело на единственную опору. Он не видел того, кто молча тянул её с другой стороны, шелестя травой и с чавканьем попадая ногами в мелкие, подернутые тиной лужи.
Из воды чуть показался живот, и холодный, давящий страх мгновенно смыло привычной жаркой волной гнева. Теперь Зверь бешено рвался на свободу. Страх смерти обернулся жаждой жизни, которая вливала в него всё новые и новые силы и толкала вверх из топи.
Желчные глаза с ненавистью посмотрели в небо. Оно было совершенно чёрным.
«Ночь? Но какого же хрена тогда так тихо? Нас уже давно должны были сожрать!»
Палка вдруг слабо дернулась, потянула назад, замерла, и Волк всем своим существом ощутил, что вот-вот она упадёт на землю, а его с силой утянет обратно, да ещё по саму глотку!
«Сожрали!» - Резко щелкнуло в голове.
Волк с ревом, эхом разнесшимся вокруг, рванул палку на себя, толкнулся, вытянул руки. Пальцы нащупали пухлую травяную кочку и впились в неё когтями. Трясина отпускала, поддавшись, неожиданно легко, и под триумфальное тремоло литавр в висках Зверь, извиваясь, выполз на относительно твердую землю.
Он тяжело дышал, лежа на боку, рык вырывался из горла вместе со смехом. В глазах всё то плыло, то становилось вдруг кристально ясным. Сердце ныло.
Ошарашенный внезапным осознанием, он резко поднялся на локтях. Вокруг ночь, темнота, густая, как само болото. Но в тишине ушей касается лишь шелест ветра на листве.
Зверь тяжело, неуклюже встал на четвереньки, оглушенный тишиной. Длинная палка, которую он только что отчаянно сжимал в пальцах, ярко чернела на траве. Он пополз вдоль неё, остановился, с трудом сосредоточил взгляд. Это была не палка, а пика с узким слитным наконечником. Рядом, вяло прихватив пальцами рукоять, лежал человек. Мужчина, или мальчик, точно разглядеть Зверь не мог. Он казался страшно истощенным: руки тонкие, как верёвки, лицо осунулось, натянуто на череп, словно тряпка, кожа местами почернела, словно обугленная и прилипла к нему. Глаза были чуть приоткрыты, траву у губ едва - едва колыхало дыхание. Волк испытал омерзение, смешанное с сомнением: как сильно он напоминает этих тварей, что сейчас должны в истерике рвать их на части, завывая на весь Лес.