Затем идут джинсы, узкие, которые цепляются за мои лодыжки, когда я пытаюсь их снять. Я прыгаю на одной ноге, пытаясь снять их, и падаю на край своей кровати.
— Ты в порядке? — спрашивает Генри, его голос приглушен стеной.
— Да. Хорошо. Просто продолжай пялиться в стену, Брайтоншир.
Он смеётся, низкий звук, который напоминает мне мурлыканье. И хотя я совершенно подавлена, это заставляет меня улыбаться, зная, что я могу заставить его так смеяться, даже когда его мир рушится вокруг него.
Я безжалостно тяну за лодыжку, пока она, наконец, не поддаётся, затем натягиваю свежую пару джинсов, к счастью, не обтягивающих.
— Ладно. Готово.
Генри поворачивается, но по-прежнему не смотрит на меня.
— Нет, правда, — говорю я. — Теперь полностью одета.
Он поднимает глаза на пару сантиметров и встречается со мной взглядом, и воздух потрескивает между нами. Его радужки темнее, чем раньше, сфокусированы подобно лазеру. Мою кожу покалывает. Что-то тянет у меня в животе, то же самое, что ведёт меня в лес днём и обратно в дом, когда садится солнце. Инстинкт слишком силён, чтобы его игнорировать.
Он отводит взгляд, и это чувство исчезает.
— Я буду… Я одет соответствующим образом?
Хороший довод. Конечно, я привыкла к его одежде — за время работы в лесу я практически прослушала курс истории моды для выпускников, — но все остальные будут пялиться на него, а это значит внимание. Это означает сплетни. Это означает «нехорошо».
— Я возьму кое-что из старой одежды моего отца после ужина. Мне нужно, чтобы ты остался здесь ещё на час или около того. С тобой всё будет в порядке?
— Конечно, — отвечает он, возвращаясь к столу и беря книгу. — Я должен выяснить, что происходит с этими ужасными детьми.
Я ухмыляюсь.
— Я принесу тебе немного еды, когда у меня будет возможность.
Он машет в сторону выхода, и вновь склоняет голову над старыми, пожелтевшими страницами. Моё сердце сжимается от этого зрелища. Я знаю, что он просто пытается сохранить храброе лицо — я не могу себе представить, насколько больше он беспокоится о своих родителях теперь, когда он знает, что психопат на свободе, — но это напоминает мне о моём отце, об уроках, которые он привил мне. В человеке есть тихая сила, он может идти дальше и делать то, что нужно, даже когда кажется, что вся надежда потеряна. И да, может быть, я всё ещё недостаточно знаю Генри, чтобы полностью доверять ему, но теперь, когда я узнаю, что он за человек, мне становится всё труднее сохранять бдительность.
* * *
Телефон жужжит в кармане, когда я сажусь за обеденный стол.
Мер: Вечером идёшь?
Я (делая всё возможное, чтобы скрыть своё разочарование от мамы): Да.
Мер: !!!!!!!
Мама ставит передо мной тарелку куриного супа и корзинку со свежеиспечённым хлебом. Мой телефон снова жужжит.
Мер: Я знаю, у тебя нелепое отвращение к косметике, но, пожалуйста, надень что-нибудь сегодня вечером. Я приглашу тебя на танцы, даже если это убьёт меня.
Я закатываю глаза и засовываю телефон обратно в карман. Найти пару для танцев — это наименьшая из моих забот. Хотя я не могу быть слишком раздражена из-за неё. Это было бы несправедливо. Она не знает, что влечёт за собой моя жизнь. Она не знает, что последнее, что мне нужно, это парень. Или урок макияжа.
— Ты уверена, что готова пойти куда-нибудь сегодня вечером? — спрашивает мама, опуская ложку в тарелку с супом.
Я киваю.
— На самом деле у меня нет выбора, но так как это по соседству, я могу вернуться прямо домой, если мне снова станет плохо.
— Хорошо, — говорит мама. — Только не переусердствуй.
Я делаю несколько глотков супа, затем кладу ложку обратно на стол.
— Мама?
Она смотрит на меня, отрывая кусок хлеба.
— Да?
Глубокий вдох.
— Папа когда-нибудь вёл дневник?
— Почему ты спрашиваешь?
Ладно, не та реакция, которую я ожидала.
— Ну, я просто подумала…
— Похоже, ты много сегодня думала.
— Да, ну, когда тебе больше нечем заняться… — я прочищаю горло. — Так или иначе, я думала обо всех дневниках в папином кабинете. Им сотни лет, и они, очевидно, важны, раз мы так хорошо о них заботимся. Так… почему у папы его не было?
Мама проводит рукой по лбу.
— Я очень не хочу вдаваться в это прямо сейчас. У меня был долгий день.