«По-видимому, это все-таки ничейная полоса, вся она заколючена и завалена чем ни попадя», – догадался Апостол.
Он опять пошел влево вдоль заграждения, надеясь и на этот раз найти какую-нибудь лазейку, но на этот раз его постигла неудача: проволока тянулась плотной, густой сетью. Боясь сбиться с пути в этом проволочном лабиринте, Болога повернул обратно и возвратился на то место, откуда начал путь. Теперь он двинулся направо. Проволочный забор шел в гору, все выше, выше. Лес с каждым шагом густел, молодые сосенки то и дело цепляли Апостола за одежду, мешали идти. Апостол задыхался, пот лил с него градом, ноги немели от усталости, а гора все шла и шла вверх, и проволока не кончалась. Апостол остановился передохнуть, вытер носовым платком нот, катившийся по лицу из-под каски, волосы у него взмокли и слиплись, пот струился за шиворот, тек по спине. Апостол промок насквозь. Казалось, на нем не осталось ни одной сухой нитки.
Вдруг лес опять стал редеть, проволочное заграждение кончилось так же внезапно, как началось. Апостол стоял на краю обрыва, высокого и почти отвесного. Наискось по крутому склону шла тропинка. Апостол постоял немного, набрался сил и стал медленно спускаться вниз. Спуск занял минут пять. В самом низу Апостол оказался зажатым между кручей, с которой только что спустился, и густой стеной соснового леса; тропинка бежала по этому узкому темному коридору. Апостол уже валился с ног от усталости, все эти подъемы и спуски вымотали его вконец. Голова гудела как котел, каска больно сдавливала виски. Апостол снял ее, голове стало немного легче. Держа каску за ремешок и размахивая ею в такт шагам, Апостол медленно двинулся по тропинке. Вдруг каска ударилась обо что-то твердое и громко, чуть ли не на весь лес, громыхнула. Болога обомлел и остановился. Пошарив рукой, он нащупал смолистый сосновый пень, рука испачкалась в липкой противной смоле... И вновь перед ним как призрак возникло проволочное заграждение, густое, плотное, как рыболовецкая сеть. Болога встревожился, уж не попал ли он в ловушку? Вот на таких узких тропах лучше всего устраивать засады. Такое место и патрулировать не надо, достаточно западни...
Он замедлил шаг, раздумывая: не вернуться ли назад, туда, откуда потянулась эта проволочная сеть? Не спрятаться ли в лесу, дождаться рассвета?.. В лесу его никто не станет разыскивать... Но, сам того не замечая, он продолжал идти вперед, словно мысль о возвращении тоже касалась не его, а кого-то другого.
Тропинка круто повернула, Апостол не успел опомниться, как лицом к лицу с кем-то столкнулся. Человек отпрыгнул в сторону и громко крикнул:
– Halt! Wer da?[6]
Апостол оцепенел, голос показался ему знакомым.
– Offizier[7], – ответил он.
Наступило долгое, тягостное молчание. Глаза Бологи с жадностью всматривались в темноту, пытаясь разглядеть человека. Вдруг яркий луч карманного фонарика ударил Апостолу в глаза, и тот же голос уже спокойно и веско, не то удивленно, не то злорадно произнес:
– Болога!..
И Апостол узнал этот голос – голос поручика Варги. Казалось, в темноте вспыхнули его черные, как угольки, острые, жесткие глаза. Апостол отступил, словно лунатик, неожиданно очнувшийся на краю бездонной пропасти.
Варга тоже замер в нерешительности, не зная, как же ему поступить. Апостолу показалось, что он тихо выругался. В правой руке он все еще держал направленный на Бологу револьвер. В конце концов решившись, Варга громко и резко, точно вонзал нож в живое мясо, крикнул:
– Капрал! Отобрать оружие!
Из-за спины Бологи выскочил тщедушный кривоногий солдатик и бросился к Апостолу.
– У меня нет оружия... – тихо предупредил Болога.
Солдатик замер на полдороге, не зная, что делать.
– Обыскать! – злобно и резко приказал Варга.
Апостол ничего больше не сказал.
Солдат робко и неумело провел руками по его одежде, ощупал карманы.
– Нету у них оружия, ваше благородие, нету!.. четко отрапортовал он поручику.
– Выделить четырех человек для конвоя! Живо! – опять зло и резко приказал Варга. – Вы, капрал, пойдете сзади!
Апостол прислонился спиной к холодной стене обрыва, пропуская вперед поручика Варгу. Проходя мимо, гусар на миг приостановился, и Апостол ощутил его горячее, напряженное, злобное дыхание.