Дорога выровнялась, возница подхлестнул лошадок, колеса затарахтели по утрамбованной как камень грунтовой дороге, и телегу так затрясло, что бедный подпоручик до крови прикусил себе язык, чуть не взвыл от боли, ругался и плевался кровью, всякий раз прижимая к губам ладонь... Но спустя какое-то время опять завел разговор, хотя уже без прежней бойкости, мешала тряска, да и язык, видать, еще побаливал, потому что он продолжал изредка плеваться, как плюются заядлые куряки, и все норовил доплюнуть до текущей обок дороги речки.
Грохот колес, долгая тряская езда разбередили уснувшие было мысли поручика Бологи.
«Сегодня в девять утра я должен был заседать в составе трибунала, судить людей второй раз в жизни, а теперь меня самого везут в трибунал, и я сам предстану перед судом! – думал он без всякого страха и сожаления и тут же с любопытством спросил самого себя: – Интересно, кого они изберут вместо меня в трибунал?»
Он стал судорожно перебирать в памяти всех знакомых ему офицеров дивизии, годящихся на такую роль. Вспоминая, он перебирал в уме и то, как и при каких обстоятельствах с ними знакомился или встречался. Увлекшись, он забыл, почему стал вспоминать о них. Потом вспомнил Илону и подумал, что не придется ему, может быть, никогда ее больше увидеть, даже дома ее он не увидит, потому что останется дом могильщика где-то далеко в стороне, да и деревню объедут они стороной, а увидит он вместо этого то, с чем ему встречаться как раз и не хотелось бы, увидит семерых повешенных крестьян, потому что другой дороги в Фэджет как по шоссе, а значит, и мимо злополучной рощицы, нету...
Солнце пригревало спину. В его теплых, мягких лучах верхушки деревьев на горных склонах светились яркой зеленью листьев. Вдоль утрамбованной многими колесами и копытами грунтовой дороги, извиваясь, текла бурная веселая речушка, тишина, благодать, лишь штыки конвоиров зловеще посверкивали, уставясь остриями в небо.
У наведенного саперами моста через веселую речушку свернули на шоссе. Лунка осталась где-то сзади за холмом, и стоял там в проулке дом могильщика, и осталась там в доме одна-одинешенька Илона, даже не подозревавшая, что едет он сейчас мимо ее дома, а повидать ее не может.
Чем ближе подъезжали к рощице, где висели казненные, тем тягостней и тревожней становилось на душе поручика Бологи. Как только показался знакомый поворот, Апостол опустил голову, уставившись на дно телеги, и стал смотреть в щель между досками на убегающую вспять дорогу. От рощи на край шоссе ложилась широкая тень. Лошади, почуяв прохладу, замедлили бег. Вдруг подпоручик заметил повешенных и пришел в такой бешеный восторг, будто глазам его открылось нечто и впрямь чрезвычайно интересное и привлекательное.
– Вы только гляньте! – кричал он, захлебываясь от упоения. – Нет, вы только гляньте! Вот это картина! Эй, ты, поезжай помедленней! Такое не часто увидишь!.. Сидишь себе в окопе, как медведь в берлоге, и не знаешь даже, что на свете белом делается!.. Это наверняка шпионы! Здорово мы их!.. И правильно, не шпионничай!.. Вы только гляньте, сколько их!.. Раз, два, три... Семеро! Целых семеро!.. С нашим генералом не шути!..
Он громко расхохотался и обернулся к Бологе, как бы призывая разделить с ним радость. Апостол сидел все так же понурив голову и ничего не отвечал. Подпоручик увидел его белую изогнутую тонкую длинную шею, внезапно спохватился, что везет арестанта, которому, возможно, завтра уготована такая же участь, как тем, в роще, резко оборвал смех и накинулся на солдата-возницу:
– Ты что? Заснул! До обеда нам тут торчать? Гони давай! Висельников мы не видали, что ли?.. Ну и балбес ты, братец!..
Апостол все еще продолжал смотреть в щель между досками на убегающую вспять дорогу и вдруг увидел, или ему только почудилось, будто он увидел, тень от дерева, на котором висел один человек, другая ветка пустовала как бы в ожидании очередной жертвы. Дикий страх сковал душу Апостола.
– Господи! Господи! Господи! – зашептал он, по в силах унять дрожь.
Горячее, как заклинание, как молитва, слово неожиданно окрылило дух, вернуло душе покой, и Апостол, вскинув голову к залитой солнцем лазури, блаженно прошептал: «Не хочу умирать!.. Хочу жить! Жить! Жить!..»
Он и в самом деле ощутил прилив сил, ему захотелось говорить, смеяться, петь, доказать всем и прежде всего самому себе, что он еще жив. Таинственно улыбаясь, он взглянул на подпоручика и поверг его в изумление неожиданным восклицанием: