На дальнем конце стола, рядом со столом претора, приставленным углом к большому столу, поднялся один из офицеров и нудно, тянуче прочел текст обвинения.
– А теперь объясните, Болога, почему вы решили дезертировать? – медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом, спросил полковник.
Будто уронили нож и ударил он по бутылке, разбив ее вдребезги, – страшным показался вопрос. Будто лезвием острой бритвы полоснули по живому телу, – сердце облилось кровью. Болога отвел взгляд, отвернулся к окну и увидел претора, сидевшего важно, чинно, держа запрокинутую голову так, словно она была средоточием всех тайн и секретов вселенной. Самодовольный вид претора вызвал у Апостола чуть ли не тошноту, он передернул плечами и посмотрел на другой конец стола. Там он увидел сидящего Клапку, своего защитника. Желая подбодрить Апостола, Клапка скроил дурашливую физиономию, и Апостола опять объяла смертельная тоска. Он сразу почувствовал себя и несчастным, и покинутым, словно остался один посреди безбрежной степи, поросшей горькой полынью и ковылем. Но тут Апостол увидел белый крест на столе, и душа его будто по мановению волшебного жезла озарилась светом.
– Дезертировать? – глухо и удивленно повторил Апостол и вперил взгляд в белый крест, стоявший как раз напротив председателя.
Повторенный как эхом вопрос облетел всех сидящих в комнате и, не найдя ни у кого отзвука, потонул в глухом молчании.
– Вы не ответили на поставленный вам вопрос, поручик Болога, – произнес сдавленным голосом полковник, будто горло ему сжали железным обручем.
Опять в комнате повисло молчание, гнетущее, угрожающее... Но и на этот раз мягкий, призывный голос попытался вызвать отклик:
– Хотя вина тяжкая, но суд со вниманием отнесется к вашим словам... Говорите...
Опять молчание, но на этот раз прерванное судорожной, суетливой поспешностью. Сухим ружейным выстрелом прозвучал голос претора, негодующий, взвизгивающий, ударявший в потолок, разбивающийся о стены, бьющий людей по головам, как шлепок мокрой ладонью. Вслед за ним зарокотал бурливый, протестующий голос Клапки. Оба голоса схлестывались друг с другом, как клинки во время поединка, и оба вонзались в сердце Болога, нанося ему кровавые раны. И не в силах выдержать этой адской боли, он едва слышно произнес:
– Скорей, скорей, ради бога...
У него пересохло в горле. В воздухе еще стоял звон сабельных ударов, резкий и оглушающий, но шепот все же вклинился между ними и достиг ушей тех, что сидели за столом, и лица их опалило огнем возмущения.
Последовали дополнительные, уже более жесткие и требовательные вопросы, беззастенчиво вонзающиеся в сердце, раздирающие его острыми когтями. Тяжелым удушьем сдавило Апостолу горло. Он почувствовал, что теряет сознание. Бледный, охваченный ужасом, он рванул воротник кителя, чтобы глотнуть побольше воздуха...
– Убейте! Скорей убейте! – истерично выкрикнул он.
Этот театральный жест, эта истерика вызвали среди офицеров ропот. Полковник поднялся с места. Глаза его налились гневом, он с такой силой грохнул кулаком по столу, что чуть не развалил его пополам. Апостол в изнеможении рухнул на стул, задыхаясь, бледный как смерть, и воспаленными глазами опять впился в белевший на столе крест.
Ропот постепенно смолк, и судьи приняли прежний, чинный и благопристойный вид. Несколько минут ушло на обсуждение непредвиденного случая, потом перешли к обычной судейской процедуре. Апостол тоже как будто успокоился, сидел неподвижно и отрешенно. Он слышал все, что говорилось вокруг, но как бы не считал нужным обращать на это внимание, сосредоточив взгляд на белом кресте, который один лишь придавал ему силу и бодрость.
Председательствующий резко спросил:
– Хотите ли вы, обвиняемый, что-нибудь добавить?