Апостол так и стоял, застыв посреди комнаты, переводя взгляд с лица претора на бумагу в его руке. И опять почудился Апостолу запах паленого: опять обожгла мозг мысль о конце.
Претор подошел к столу, где все еще белела разложенная бумага, развернул свернутый в трубку приговор, приблизил к лампе и без всякого предупреждения начал медленно и отчетливо читать, изредка поглядывая на Бологу, особенно в тех местах, которые казались ему наиболее впечатляющими и удачными. Апостол слушал, глядя на тонкие изогнутые жабьи губы претора, которые тот поминутно облизывал. Однако воспринимал Апостол лишь обрывочные фразы: «Именем... императорского...», «попытку...», «лишить офицерского...», «из армии... отчислить...», «к смерти через повешение...»
– Приговор привести в исполнение незамедлительно... – на повышенной ноте закончил претор чтение, свернул листок, сунул в карман и пристально посмотрел на Бологу.
– Незамедлительно... – тихо повторил Апостол и подумал: «А почему, собственно, незамедлительно, а не в таком-то часу?.. Почему не в таком-то часу?»
Претор повернул голову, кивнул фельдфебелю, и тот робко и нехотя, словно подталкиваемый сзади своим строптивым начальником, приблизился к Бологе.
– По приговору вы лишены звания и отчислены из армии, а потому не имеете права на ношение мундира... и должны надеть партикулярное платье, – начал претор веско и высокомерно, но под прямым в упор взглядом Бологи закончил почти просительно.
Апостол не понимал, зачем этот маскарад, но покорно снял крахмальный воротничок, положил на стол рядом с ржавой грязной чернильницей, затем снял китель, аккуратно сложил и, пригладив рукой, положил на кровать. Заправив в брюки выбившуюся пропотевшую насквозь сорочку и поправив помочи, он выжидательно посмотрел на претора: что еще от него требуется? А тот испуганно, не отрываясь, смотрел на его тонкую белую длинную шею. Апостол, недоумевая, взглянул на фельдфебеля, но и тот как завороженный глядел на шею Апостола. «Что это они? – рассеянно подумал он. – Совсем свихнулись. Далась им моя шея!»
– Вам велено передать пиджак и... шляпу... господин староста постарался... – все так. же робко и неуверенно произнес фельдфебель, развернув сверток и показывая его содержимое.
Болога слегка помедлил, потом торопливо взял из рук фельдфебеля серый поношенный кургузый пиджак, пропахший нафталином, и, поеживаясь как от холода, напялил на свои широкие плечи.
Фельдфебель протянул и шляпу, но Апостол ее не взял, тогда тот положил шляпу на стол, прикрыв ею белевшую на столе бумагу.
Воцарилось долгое молчание. Трепетали лишь пугливые ресницы.
Претор стряхнул оцепенение.
– Есть ли у вас какое-нибудь последнее желание?.. – неуверенным голосом спросил он. – Согласно порядку... мы готовы... исполнить...
Апостол окатил его таким ледяным презрением, что тот опять оробел. Апостол резко отвернулся, можно было подумать, что за спиной его, на кровати, лежит что-то такое, о чем он только и мечтал все это время. Претор сделал было движение тоже взглянуть, что же там такое лежит, но вовремя спохватился, круто повернулся и быстро вышел, за ним как тень шмыгнул и фельдфебель. Дверь за ними бесшумно закрылась, но то ли впопыхах, то ли по забывчивости они оставили ее незапертой.
Апостол, не услышав привычных щелчков, удивленно замер:
«Что это они: не заперли двери и замка не повесили... Странно!.. А может?..»
В голову стали лезть самые нелепые предположения и самые заманчивые замыслы... Теперь, когда он одет в штатское, ему ничего не стоит отворить дверь и уйти... уйти куда глаза глядят... и тем самым спасти свою жизнь... Может быть, и часового уже нет... А на дворе его давно дожидаются Илона, Клапка, могильщик Видор...
Пока душа предавалась призрачным соблазнам, дверь, тихонько скрипнув, отворилась, и на пороге появился Константин Ботяну, высокий, худощавый, с иконописным лицом и медным крестом в руке. Он на миг приостановился, будто засомневавшись, туда ли он попал, куда нужно, потом легонько прикрыл за собой дверь, подошел к Апостолу, посмотрел ему в глаза и мягким, певучим голосом произнес:
– Во имя отца, и сына, и духа святого, ныне и присно и во веки веков...
Апостол подумал: «Вот они как сбываются – мечты!» Он упал перед священником на колени и жадно прильнул губами к кресту, спрятал лицо в складки рясы, касаясь щекой епитрахили, и разревелся, как давно ему того хотелось. Грудь его тяжело вздымалась, кровь молоточками ударяла в виски, слезы, казалось, исходили из самых глубин истерзанного страданием сердца, они лились обильным потоком, лились на пропахшую ладаном и воском рясу, лились на расшитую золотыми цветами епитрахиль. Постепенно рыдания становились глуше, и тогда стал слышен тихий, проникновенный, мягкий голос священника, утешавшего несчастного простыми, незатейливыми словами. Слова эти обволакивали душу желанием вечного покоя и прочной стеной ограждали ее от соблазнов суетной земной жизни.