Апостол поднял свое бледное как полотно лицо с воспаленными от слез глазами и взглянул на Ботяну. На висках священника поблескивали маленькие капельки пота, и Константину, видать, не так-то легко давались эти привычные слова утешения. Он присел на табурет возле стола, а Апостол, на миг лишившись поддержки, вновь испугался, опасаясь, как бы не вернулись и не стали мытарить ему душу жестокие призраки, с которыми он устал бороться.
Он вновь опустился на колени у ног священника.
– Как только я узнал, тут же прибежал, – усталым тусклым голосом проговорил Ботяну, вытирая нот со лба и висков большим носовым платком. – В Лунке ведь ничего про тебя неизвестно... Вдруг вечером прибегает Илона, просит исповедать и причастить тебя... Вот оно сердце любящее!.. А то ведь здешнее начальство хотело приставить к тебе военного попа... впрочем, и он тоже пастырь духовный... С трудом удалось уговорить капитана, чтобы допустил меня к тебе...
– Святой отец, – торопливо, как бы боясь забыть главное, сказал Апостол. – Собирался я написать матери, да духу не хватило, так и осталась бумага нетронутой... Сообщи ей ты, Константин... не сразу, потом... Попроси, чтобы позаботилась о моей невесте... Скажи, что только мать да Илона вселили мне в душу любовь... и к вере меня вернули... К истинной и спасительной вере... И...
Он ткнулся лицом в епитрахиль, бормоча что-то бессвязное. Священник нежно погладил его но голове.
– Среди стольких соблазнов и искушений ты все же остался верен заветам своего отца, Апостол. Помнишь, как-то приезжал он к нам в Нэсэуд и сказал в разговоре: «Будьте мужественными и не забывайте, что вы румыны...» Иной раз житейские бури крушат человеческую память, но крепких корней из души вырвать не могут. А господь милостив к тем, кто приносит себя в жертву народу своему и вере своей...
– Народу своему и вере своей... – как эхо повторил Апостол и опять зарылся лицом в пахнущую ладаном епитрахиль.
Он говорил, сам не зная, что говорит, бормотал как безумный какие-то несвязные слова, и казалось, что в самом деле разум у него помутился...
Вдруг дверь бесшумно открылась во всю ширь, и в сумраке, как страж преисподней, возник претор. Священник ласково, как будит отец свое любимое дитя, приложился щекой к затылку Апостола.
– Поднимись, сын мой, – произнес он тихо. – Пришел час твоих последних испытаний, и встреть ты его так же, как встретил наш спаситель Иисус Христос...
Апостол вздрогнул и поднялся. Увидев застывшего на пороге претора, он протянул руку за шляпой, на руке блеснули часы. Апостол расстегнул ремешок, снял часы и протянул Константину.
– Возьми, Константин, будет тебе намять обо мне...
Ботяну дрожащей рукой принял подарок и поклонился.
Апостол взял со стола шляпу, старую, помятую, годящуюся разве что для пугала, надел и повернулся к двери, где в ожидании застыла зловещая фигура претора.
– Час пробил... Болога! Готовься!.. – голосом осипшего оракула произнес претор и тут же исчез.
Апостол перешагнул через порог и замер, пораженный невиданным зрелищем. Весь двор заполонили военные в таинственно поблескивающих касках. У каждого в руках был горящий смоляной факел. Это было похоже на факельное шествие в день великого празднества. Пламя сухо потрескивало, распространяло вокруг удушливый запах дыма и гари. Здание штаба при свете многочисленных огней ярко и резко выделялось на фоне темного холма, а над коньком крыши, словно воздетые к небу длинные худые руки молящихся монахов, чернели тени высоких стройных деревьев.
При виде этого зрелища Болога ужаснулся, по телу его пробежал озноб, трясущимися руками он нахлобучил шляпу на глаза, чтобы ничего не видеть.
– Шагом марш! – скомандовал откуда-то из темноты визгливый голос претора.
Апостол хотел спуститься со ступенек крыльца, но ноги будто одеревенели, он не мог ступить и шагу. Оказавшийся рядом священник подхватил его под руку, и, обрадовавшись неожиданной опоре, Апостол смело ступил на мягкую травянистую землю двора. До слуха доносилось лишь сухое потрескивание факелов да тяжелое уханье солдатских кованых сапог. Вдруг откуда-то слева, из-за плотного ряда конвоиров и солдат, донесся протяжный и звучный похоронный плач. Апостол узнал голос Илоны, но не повернул головы, а лишь крепче сжал руку священника.