Апостола словно ушатом холодной воды окатили. Он тут же признал правоту матери, отговаривавшей его от необдуманного поступка, сожалел, что вовремя не прислушался к ее словам и не посвятил себя безраздельно и полностью одной лишь науке. Но тут же он спросил себя, а не есть ли эти теперешние его мысли подлая трусость? Полное поражение перед первой же вставшей на его пути трудностью?
Колебания его были прерваны начавшейся войной.
«Философия жизни», пестуемая им все университетские годы, потерпела крах. Никаких войн она не предусматривала... Война внесла в жизнь свои коррективы, надвигалось непредвиденное и требовало от Апостола немедленного решения. Апостол бросился за советом к давнему своему приятелю Пэлэджиешу, тот решительно заявил, что теперь «каждый гражданин обязан выполнить свой священный долг перед родиной». Впрочем, чего было и ожидать от государственного чиновника? Он выразил мнение, официально утвержденное государством, и похоже оно было скорее на циркуляр, чем на дружеский совет. Самому Апостолу было бы куда как легче счесть войну каким-то противоестественным заболеванием и вообще пренебречь ею, сразу же выйдя из игры. Но что, если его все-таки призовут в армию? Что тогда?
– Видишь, мой мальчик, как опрометчиво ты поступил, не послушав наших советов. Окончил бы богословский, стал священником, и дела бы тебе никакого не было бы до их войны... Ума не приложу, что же теперь делать?..
Апостол помолчал и вдруг, желая испытать в первую очередь самого себя, заявил:
– Что ж, пойду и запишусь завтра добровольцем, исполню свой долг...
Доамна Болога пришла в неописуемый ужас.
– Что за шутки! Погубить свою жизнь? Ты с ума сошел! Было бы из-за чего! Долг! Перед кем?
– Перед родиной, – пробормотал со смутной улыбкой вчерашний философ.
– Какой родиной?! – пришла в ярость мать. – У нас нет родины!.. Слышишь? Нет!.. Пусть ее топчут москали копытами своих коней!
Она тут же послала за протопопом, и вдвоем они принялись уговаривать Апостола отказаться от своей нелепой затеи, никуда не торопиться и ждать. Они почти его убедили. Совершенно сбитый с толку, он выскочил на улицу проветриться, но ноги сами привели его к Домше.
– Ты наша надежда и хочешь сражаться за венгров, которые нас притесняют? Плевать мы на них хотели, пусть сами за себя воюют! Наше дело сторона!..
– Но по моей философии...
– К черту философию, если она толкает к смерти! К черту все критерии, теории, концепции и прочий хлам! Надо замереть, притаиться и ждать... Осторожность – вот наш девиз!..
– Но сидеть сложа руки – это тоже смерть, жизнь только в деятельности!..
– В данном случае, мой милый, ты ошибаешься. Сидеть сложа руки – это значит остаться жить, а лезть под пули – верная смерть...
Апостол призадумался. Домша и мать, словно сговорились, твердили ему одно и то же, тут было о чем подумать, и постепенно он склонялся на их сторону. Он уже готов был сообщить Домше о своем решении не идти на фронт, как неожиданно в комнату впорхнула Марта, взволнованная и раскрасневшаяся, она только что вернулась от подруги, и отец но своему обыкновению удалился, предоставив «голубкам» поворковать наедине.
– Знаешь, всех, всех забирают на войну! – с грустью промолвила Марта.
Голос у нее дрогнул, точно она сожалела о ком-то, и Апостол тут же заподозрил, что сожалеет она о том, кого ему бы хотелось как можно скорее забыть. Сердце опять пронзила напоенная ядом стрела ревности. Ему показалось, что девушка сторонится его, боится глядеть ему в глаза, и был уверен, стоит ему сделать один нужный шаг, и он покорит ее сердце... Он и сам боялся смотреть ей в глаза, но в конце концов решимость переборола сомнение.
– На днях я тоже уйду на войну, – печально и твердо произнес он.
Девушка на мгновение застыла с недоверчивой рассеянной улыбкой. И вдруг вся залилась румянцем, лицо ее озарилось радостью, глаза засияли, в порыве любви и нежности бросилась она к жениху и, прильнув к нему всем телом, впервые поцеловала в губы... Первая победа была одержана, и вкус ее был Апостолу сладок.
Через два дня Апостол отправился в Клуж на призывной пункт. Разбитной громкоголосый полковник крепко пожал ему руку от имени правительства и поздравил с принятием в ряды великой освободительной армии. Надев мундир, Апостол глянул на себя в зеркало и ахнул: оттуда смотрел на него молодчик отличной военной выправки.
В городе царило оживление. В кофейнях, на улицах, в университете роились толпы народа, люди кричали «виват!», смеялись, рукоплескали патриотическим возгласам, словно война для них была не суровым жизненным испытанием и бедствием, а веселым, неизведанным развлечением. Под гипнотическим воздействием этого необыкновенного энтузиазма Апостол растерял последние крохи здравого рассудка и поддался общему помешательству. Ему нравилась его новая артиллерийская форма, нравилось козырять военным, хотя делал он это без должной сноровки, несколько наотмашь; словом, он радовался, что сопричастен великой армии, взявшей на себя благородную миссию защиты отечества.