– Ну, нарекание получил я, а не вы, – глухо поправил капитан. – Вы тут ни при чем, вся ответственность лежит только на мне...
– Простите, господин капитан, но это касается и меня. Да и не одного меня...
– Возможно, раньше это касалось бы вас, и не одного, но как только меня назначили командиром дивизиона, это стало касаться только меня. Полковник всячески дал мне это понять... своим тоном и отношением... Он спросил, почему меня перевели сюда... Понимаете?..
Капитан бухнулся на табуретку, затравленно скользнул взглядом по блиндажу, по столу, заваленному картами, и остановил его на Бологе.
– Что же в этом вопросе особенного? – удивился Апостол. – Должен же он интересоваться прибывшим в его распоряжение новым офицером. Обычная формальность...
– Ошибаетесь, Болога!.. Это не обычный вопрос, а целенаправленный. Я думаю, что причина моего перевода ему и так известна, а спросил он для того, чтобы проверить, что же я отвечу... – удрученно пояснил капитан. – Я ему сказал неправду, солгал, смалодушничал, а он и бровью не повел. Сделал вид, что поверил мне, что так оно и есть, как я сказал... Вот что скверно!..
Клапка ожидал, что Апостол спросит у него, какую тайну ему пришлось скрыть от полковника, но поручик мрачно молчал. Опять разбередил ему душу этот назойливый человек, опять всколыхнул изчезнувшую было тревогу. Он готов был кричать, возмущаться, требовать, чтобы капитан оставил его в покое со своими откровениями, искал себе другого духовника, другому поверял свои крамольные мысли, но помимо воли он вдруг с ужасом осознал, что мысли эти ему приятны, что он лелеет их в душе, как некие редчайшие драгоценности.
– Капитан... – произнес он жалобно и просительно.
И тот понял мольбу поручика по-своему, ощутил ее как призыв человека, которому можно во всем довериться, готового принять на свои плечи его тяжелую, непосильную ношу.
– Я совершил преступление, Болога! Более того, подлость! Да-да, не смотри на меня так. Думаешь, легко мне сознаваться, но жить с таким грузом на сердце, поверь, еще тяжелей... Я думал, все потихоньку забудется, уляжется и я заживу прежней безмятежной жизнью честного человека. Не тут-то было!.. Помнишь глаза подпоручика Свободы, когда его поставили под виселицей? Помнишь его взгляд? Еще бы тебе не помнить! Такое не забывается!.. В нем была великая правота и великая любовь! Что наша хваленая доблесть по сравнению с такой смелостью! Человек один на один со смертью!.. На итальянском фронте я был свидетелем точно такой же казни... Казнили одного румына, и он смотрел так же, поверь... Но тогда я думать об этом не стал. Какое, мол, мне до этого дело? А несколько месяцев спустя я убедился, что я просто жалкий трус, шкурник!.. Дело было так: на нейтральной полосе захватил трех офицеров, при них были карты, планы, оружие... Все, как один, чехи. Поймали трех, а должно было быть их четверо, но четвертый струсил в последнюю минуту... Это был я!.. Да-да!.. В тот день пришло письмо из дому. Я раскис, вспомнил, что у меня есть дом, жена, дети, стало страшно рисковать жизнью ради пустой мечты, и я остался... Но в трибунал меня все-таки вызывали, говорили, что мы все заодно, а я открещивался как мог... Они тоже меня не выдали, из презрения, конечно! А когда им объявили приговор, все как один, не сговариваясь, крикнули: «Да здравствует Богемия!» Я же дрожал, как трусливая собака, рад был, что легко отделался... Еще и на казнь приперся, чтобы показать, что я, мол, ни при чем... Вот до чего можно дойти!.. Вешать их собирались в лесу, сразу за околицей села. Пришли мы все туда, ищу глазами виселицу, нет виселицы. Поднял глаза и чуть в обморок не хлопнулся. Каждое дерево было виселицей, на каждом висел человек, и у каждого повешенного на шее табличка с надписью «Изменник» на трех языках. От ужаса меня затрясло, и, чтобы как-то успокоиться, стал я считать повешенных и сбился со счета, так их было много. Полный лес повешенных. Все без головных уборов, без мундиров, в одних рубахах, как привидения. Такое и в бреду не привидится. От ужаса я глаза закрыл, а мой сосед, майор-венгр, с крючковатым носом, похожим на клюв, шепнул на ухо, чтобы поддеть меня: «Это все твои чехи! И солдаты, и офицеры – все чехи!» Я, конечно, смолчал, проглотил обиду и смолчал.
Всех троих повесили на одном огромном ветвистом дереве. Когда их вешали, я видел: глаза у них светились радостью, как у святых великомучеников; мне казалось, что у них над головой сияние. В это мгновение мной овладела такая гордость, что я и сам готов был умереть. Но длилось это всего лишь миг... Потом я услышал ужасный скрип дерева, увидел, как извивались и бились в предсмертных судорогах их тела. Я только опасался, как бы никто не заметил моего страха... А через несколько дней меня вызвали в штаб дивизии и вручили предписание о переводе сюда, на восточный фронт, как неблагонадежного... Теперь ты знаешь все!.. И ни разу за все время я не проронил ни одной слезинки – ни там, во время казни, ни в лесу, полном повешенных, ни в поезде по дороге сюда, ни здесь... У меня не было никаких угрызений, я лишь радовался, что избежал казни, не болтаюсь на веревке в лесу повешенных! И я был совершенно спокоен, пока полковник не напомнил мне обо всем своим вероломным вопросом... Я вернулся к себе в землянку и заплакал, тайком, чтобы не заметил мой денщик... Да-да, заплакал от жалости к себе, от страха угодить на виселицу!