На лице его был такой ужас, что Апостолу стало жаль его. В наступившей тишине слышно было лишь биение их сердец, объятых одной общей тревогой... Апостолу хотелось сказать что-то утешительное этому несчастному, но губы его помимо воли прошептали:
– Лес повешенных... полный лес повешенных!..
Смутившись, он умолк и потупился.
– Теперь ты понимаешь, что полковник спросил меня неспроста, – совсем упавшим голосом произнес капитан. – И дело не в прожекторе... Они под меня подкапываются... Прожектор лишь повод проверить мою благонадежность... Понимаешь?..
Это был уже явный бред, бред измученного страхом и подозрительностью больного.
– Болога, дружище, мы теперь одной веревочкой связаны, нужно непременно уничтожить проклятый прожектор, не то...
«Нас засмеют!» – хотел с улыбкой добавить Апостол, но непослушные губы опять произнесли:
– Лес повешенных!
Ему стало не по себе, но не от стыда или чувства вины, а от какой-то исподволь подступившей к горлу неприязни.
Клапка, излив наболевшую душу, тут же успокоился и как ни в чем не бывало принялся за артиллерийские расчеты, на все лады склоняя слова «русский прожектор». Казалось, это был другой человек – сдержанный, деятельный, рассудительный, пожалуй, даже самодовольный. Вот это его поразительное перевоплощение вызвало в растревоженной душе Апостола глухую ярость. Яд ненависти растекался по жилам, отравляя все его существо. Он с трудом сдерживался, чтобы не накинуться на капитана с бранью. С гадливым чувством недоверия смотрел он на его ловкие пальцы, державшие компас и легко передвигавшиеся по карте из одной точки в другую. Причудливая тень их напоминала Апостолу силуэт виселицы...
Вскоре Клапка, бодрый и улыбающийся, удалился, оставив в сырой землянке своего нового друга, совершенно разбитого телом и душой...
6
Как только Клапка вышел из блиндажа, Болога обессиленный рухнул на табуретку и судорожно схватил компас, словно в нем надеялся почерпнуть запас сил. Все вокруг было ему постыло, да и сам он был себе противен до тошноты.
Подперев ладонью подбородок, он внимательно вглядывался во все крючки и закорючки на карте, в хитрое переплетение линий и удивлялся, как он мог раньше что-то понимать во всей этой кабалистике? Теперь это была для него китайская грамота! «А что я здесь ищу? – спросил он себя... – Что? Что?..» Один за другим подыскивал он подходящие ответы, но ни один из них не годился, ни один ничего не объяснял.
«Каким же я был желторотым щенком, изобретая формулу жизни! – со смехом подумал он. – Решительно все теории глупы и не способны предугадать ее свободного течения».
В виде порожнего бумажного кулька рисовалось ему прежнее существование, никчемное и пустое. Стыдно и больно было вспомнить, как он рьяно сопротивлялся всем своим естественным порывам, как упрямо кромсал и переиначивал себя. Вот и сегодня он всеми силами подавлял свои чувства, томил и угнетал душу...
– Проголодались, господин офицер?.. Не пора ли пообедать? – прозвучала громкая румынская речь. Денщик, громыхнув судками, встал у него за спиной.
От неожиданности Апостол вздрогнул, вскочил как ужаленный, испуганно обернулся.
– Да, да, Петре... Давно пора... давно пора... – рассеянно пробормотал он, все еще не в силах прийти в себя и, чтобы скрыть волнение, бросился на топчан, вытянулся, расслабился.
Но Петре каким-то необъяснимым крестьянским чутьем угадал его тревогу и участливо спросил:
– Дурная весточка из дому пришла, господин офицер? – и, расставляя на столике судки, вздохнув, утешил: – Ну, ничего, даст бог, уладится!..
– Какая весточка? Что уладится? – свирепо накинулся на него Апостол и вскочил с топчана. – Что ты нос суешь не в свое дело? Мало у меня фронтовых забот? Еще домашних не хватало!.. Болван!..