– Философу труднее постичь истину, нежели человеку простодушному. Философ доверяет своему разуму, хотя и признает, что он несовершенен, а вот душе, даже признавая ее бессмертие, он не доверяет... В этом вся его ошибка. Копается он всю жизнь в словесном мусоре в поисках истины, а истина неоткрытая лежит в его душе... И нет ему всю жизнь ни покоя, ни умиротворения!..
Слова священника парили в воздухе, пронизанном солнечными лучами, и утопали в смиренном молчании. Апостол, потрясенный, сидел понурив голову. Священник стоял чуть поодаль, лицо его, озаренное солнцем, будто светилось... Вдруг Апостол поднял голову, взглянул на него с надеждой и упованием, словно перед ним был сам бог...
– Ах, Константин! – произнес он с болью, вырвавшейся из самой глубины сердца. – Всю свою жизнь я борюсь с богом!.. Понимаешь! Борюсь! Хотя никто так не нуждается в нем, как я. Как только я чувствую, что обрел его, я вступаю с ним в борьбу. Это какое-то наваждение. И бог жестоко наказывает меня, надолго оставляя одного – страждущего и алчущего... Одного посреди пустыни... Скажи, почему бог не поможет мне удержать в себе веру?.. Почему он не поможет мне избавиться от сомнений?.. Ведь в его власти помочь мне... Как бы мне хотелось жить счастливым, спокойным, умиротворенным. Как бы мне хотелось обрести твердую веру, но лишь вера коснется меня, я опять мучаюсь сомнениями и опять страдаю... Эта борьба бесконечна... Она погубит меня!.. Мне порой кажется, что она нескончаема как мир и будет преследовать меня и за гробом!..
На глазах у него выступили слезы, он с надеждой посмотрел на священника, словно ожидая, что тот тут же чем-то ему поможет.
– От того, кто полностью предается вере, бог никогда не отвращает лица своего и пребывает с ним вечно! – произнес Константин с такой спокойной убежденностью, что Апостол вздрогнул и трепет прошел по его телу.
На короткий миг он почувствовал некоторое облегчение, словно чудодейственным бальзамом смазали его кровоточащую рану.
– Моя душа жаждет веры! – заговорил он тише и спокойнее. – Она как чаша открыта для принятия истины... Но сколько я ни стучусь, двери мне не открываются... Ах, Константин, всем своим существом стремлюсь я к истине, даже тогда, когда гложут меня сомнения!.. Но она таится от меня... Еще недавно я ненавидел всех вокруг, но, слава богу, я очистился от этой скверны... Я все готов принять: унижение, бедность, лишения... остаться, как Иов на гноище, лишь бы обрести твердую незыблемую веру!..
Он опять умолк, сидел потупив голову и молчал.
– Я хожу по краю пропасти, Константин... – начал он опять. – Нет покоя мне ни днем, ни ночью, страх обуревает меня... такой страх, что и не расскажешь... И понял я, что не справлюсь один, слепцу поводырь нужен. Не приду я к вере один, без поддержки духовного отца... Уж сколько раз пытался и все терплю неудачу... Теряюсь на распутье! Возвращаюсь вспять и не могу найти прежнего пути, так и плутаю, так и плутаю...
– И мне вера не сразу далась, Апостол! – признался священник, когда он кончил. – И мне пришлось плутать в темном лесу. Я отчаивался, колебался, мучался сомнениями, покуда господь послал мне веру твердую как скала, – и я спасся!.. Только твердость в вере спасает человека. Вера – это спасительный мост, перекинутый через пропасть отчаяния, – она связывает мятущуюся душу со всем мирозданием, связывает человека с богом. Только твердость в вере может стать достойным проводником по жизни, начиненной дьявольскими соблазнами... С верой в бога нужно соразмерять каждый свой шаг в жизни, и только это приносит умиротворение и покой.
Апостол опустил голову, но опустил он ее так, как опускают для благословения, и Константин скорее по-отечески, чем как священник, с любовью перекрестил его.
Тут же на галерейку вышла матушка с корзиночкой, полной гренков, а следом пожилая служанка несла две чашечки кофе с молоком.
– Осторожно ставь, не пролей, – поучающе шепнула попадья служанке, застенчиво улыбнувшись Апостолу.
– Вот, кисанька, позволь представить тебе школьного моего друга Апостола Бологу, – добродушно и весело произнес Константин. – Ну как тебе нравится моя женушка, а?.. Бутончик, не правда ли?
– Будет тебе срамить меня, Константин! – залилась краской и притворно сердясь, сказала попадья и тут же знаком велела служанке уйти.
Матушка была пухленькая, круглолицая, совсем еще юная женщина с мутно-зелеными кроткими глазами.
Апостол поднялся, поцеловал у нее руку, сказал положенные в таких случаях учтивые слова и остался стоять.
– Уж вы не взыщите за скромность нашего угощения, – засмущавшись, проговорила попадья и опять зарделась как маков цвет. – Живем мы попросту, по-деревенски... Когда брали Константина, солдаты у нас похозяйничали, полдома растащили...