Когда мужчины остались одни, священник полушепотом сообщил страшную новость, которую узнал от военного, квартировавшего по соседству. Тот только что вернулся из Фэджета и рассказал, что в штаб дивизии привели троих крестьян, обвиняют их в шпионаже и давней связи с неприятелем.
Могильщик тут же подтвердил, он сам своими глазами видел задержанных, когда их провели на допрос к генералу, потому как стоит он на квартире у шурина, да и шурин, как он есть там староста, еще две недели назад предупредил все села, что командование запретило крестьянам находиться вблизи линии фронта, да разве ж мужики послушают, все равно ходили, кто косить, кто скотину пасти, и солдаты смотрели на эти прогулки сквозь пальцы... Однако дивизия к чему-то готовится, а все, что ни происходит на этой стороне, становится сразу же известным на той. Претор решил, что тут не обходится без шпионажа, и сумел убедить командующего. А как привели тех троих к генералу, он, досадуя на то, что прервали его сон среди ночи, велел всех троих для острастки повесить. Завтра утречком суд, а уж что их повесят сомневаться не приходится, раз главный генерал приказал, кто ж его осмелится ослушаться?
– Шуринова жена все плачет, убивается, сердобольная, жалеет она несчастных, – рассказывал могильщик. – Двое – свои же, из Фэджета, да и третий тоже здешний, хорват... Вы, батюшка, его, должно, знаете. Тот, чей домишко подле станции... Ах, беда какая! Надо бы к жене его сходить, упредить, а у меня духу не хватает... Как быть, не знаю... Я и господину поручику собирался сказать, да он меня огорошил новостью, у меня из головы все и выскочило. Забыл на радостях! Смерть бы нас забыла!..
– Да, разгулялась смерть! – как бы отзываясь на его слова, скорбно произнес священник и перекрестился. – Велики прегрешения наши... И неизмеримо терпение твое, господи, велика премудрость и милость твоя! Прости и помилуй нас, грешных! Не оставь в беде одних ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!
Апостол трижды осенил себя крестом. Глаза наполнились слезами, сердце сжалось от боли и жалости.
Прощаясь, священник долго и крепко жал Бологе руку.
– Приди на великую заутреню, Апостол... Непременно приди... Тем веру свою укрепишь. Видишь, какие худые времена настали. В крепкой вере нуждается душа человеческая, – грустно закончил он.
– Непременно приду, Константин, – пообещал Апостол.
До вечера он просидел в канцелярии, а за ужином решил объявить денщику о своем намеренье жениться на Илоне. Петре не выразил никакого удивления, он уже знал о случившемся от самой девушки и недоумевал, зачем понадобилось барину свататься за простую мужичку, если любая барышня с хорошим приданым и ученая почла бы за счастье выйти за такого парня. Он без всякого энтузиазма поздравил господина офицера и пообещал разбудить к полуночи.
И в самом деле около полуночи Апостола разбудили, но не Петря, а Илона.
– Вставай, лежебока, христов праздник проспишь! – ласково прощебетала она ему на ухо и тут же бесшумно упорхнула.
Апостол с трудом разомкнул глаза, сон не отпускал... но, опомнившись, быстро оделся и выбежал из дому. Ночная прохлада окончательно его разбудила.
На иссиня-темном небе светились звезды, словно редкие свечки в синем ладанном сумраке храма.
На паперти уже толпилось изрядное количество народу, и он все шел и прибывал, по одному и кучно, заполоняя весь церковный двор, окруженный невысокой оградой.
Старая, ветхая деревянная церквушка скривилась от времени и, должно быть, обрушилась бы, если бы не подпирали ее с двух сторон толстые бревна. Вход в церковь предваряла скособоченная конусообразная колокольня, увенчанная железным крестом. Дверь в церковь была широкая, но низкая, так что входить в нее приходилось пригнув голову. Из церкви, как из подземелья, слышался протяжный, звучный, торжественный, сливающийся в густой неразборчивый гул голос дьякона, читавшего Евангелие.
Люди проталкивались вперед, перешептывались, кое-где звучал сдержанный смех. Все томились ожиданием.
Ну куда, куда поспешаешь? – тихо попрекнул какой-то крестьянин другого. – Кто ж не знает, что батюшка раньше темноты полной не начнет и прежде света первого не кончит.
– Поближе бы надо подойти, – возразил другой. – А то и в ограде места не останется. Вишь сколько народу, а все идет.
Вдруг толпа зашевелилась, заколыхалась единой волной. Вход в церковь все ярче озарялся, и на паперть с Евангелием и свечой вышел отец Константин. Руки окружающих жадно потянулись к сверкавшей серебром и золотом ризе священника. На церковном дворе становилось все светлей и светлей от трепетавших робко и терпеливо свечных огоньков, так, должно быть, трепещут души умерших у райских врат, ожидая голоса трубы архангельской.