Похоже, эти канаты когда-то соединяли платформу и наш дом. А сам он, по-видимому, был своеобразным якорем, на котором держалась вся система, но по какой-то причине нас оторвало от корабля.
Быть может, нам с Трэвисом удастся как-нибудь перебраться к остальным? Или же они найдут способ восстановить мост, разрушенный упавшим деревом. Мое сердце замирает от этой мысли: нет, нам с Трэвисом слишком хорошо вдвоем…
Гарри машет мне рукой, я машу в ответ. Какое-то время мы стоим и смотрим друг на друга, пока я вдруг не замечаю, что чешу запястье в том месте, где его натерло веревкой: кожа там до сих пор покрыта болячками.
Гарри хочет мне что-то сказать, но я ничего не слышу за постоянными стонами Нечестивых, да еще на таком расстоянии. Я закрываю уши и пожимаю плечами. Сделав рупор из ладоней, Гарри снова кричит, а я опять трясу головой. Тогда он с улыбкой отмахивается, как будто все равно ничего важного сказать не хотел, и уходит обратно к своему дому на дереве, где его ждут Кэсс, Джед и Джейкоб. Из трубы на крыше уже поднимается дымок, и я гадаю, удалось ли им, как нам с Трэвисом, наладить свою жизнь. Смогли ли они обрести счастье и покой?
Я возвращаюсь на чердак, машинально проводя рукой по гладкой стене рядом с дверью. От привычек очень сложно избавляться, и пустая стена не мешает моим пальцам вновь и вновь искать знакомые надписи.
Дни идут своим чередом, и мы с Трэвисом находим свое место в новом мире. Большую часть времени мы проводим наверху, где окна широко раскрыты навстречу солнцу и воздуху. Стоны Нечестивых вновь становятся для нас привычным и почти незаметным фоном, сопровождающим каждую минуту нашего существования.
Изредка выбираясь на балкон, чтобы повидать брата, суженого и лучшую подругу, я задаюсь вопросом, живут ли они такой же мирной и уютной жизнью на краю страшной бездны, что начинается прямо за нашим порогом.
Однажды я почти решаюсь спросить Трэвиса, почему он так и не пришел за мной накануне церемонии Обручения. Мы сидим друг против друга за столом, наша беседа ненадолго прерывается, и с моих губ уже почти срывается вопрос — я хочу понять, какой была бы моя жизнь, не случись беды. Я собираюсь с мыслями, грудь сжимает боль того мучительного ожидания… Но тут Трэвис с улыбкой берет меня за руку, его шершавые пальцы скользят по моей коже, и я понимаю, что все это неважно. Главное, мы вместе. И я ничем не хочу омрачать наше счастье.
Постепенно у нас вырабатывается распорядок дня. Аргус большую часть времени где-нибудь дремлет, Трэвис укрепляет дом, а я готовлю нам еду. Мира за дверью словно бы не существует, равно как не существует наших обязательств перед другими людьми. Здесь, в этом доме, есть только мы. Пусть ненадолго, но мы счастливы.
Наше тихое счастье длится до тех пор, пока однажды я не обращаю внимания на сундуки в углу чердака. Впервые что-то заставляет меня к ним подойти и погладить рукой дерево, в нос тотчас ударяет приятный кедровый запах.
Хотя я знаю, что на чердаке никого быть не может — больная нога не дает Трэвису подняться по лестнице, я все-таки оборачиваюсь и проверяю, не смотрит ли кто. А потом осторожно поднимаю крышку первого сундука.
Он доверху набит одеждой. Обрадовавшись, что нашла себе занятие на целый день, я начинаю по одному доставать из сундука платья, украшенные бисером и затейливой вышивкой, аккуратно сложенные на хранение. Все они разных цветов: есть яркие, есть пастельных тонов, а есть и вовсе невиданных оттенков. Ткань мягкая и воздушная; в юбки вшита тонкая сетка, придающая им упругость и пышность.
Я прикладываю платья к себе, пытаясь представить, каково это носить такую красоту. В конце концов я не выдерживаю и начинаю их примерять. Сначала прикосновение к приятной незнакомой ткани кружит мне голову…
А потом я вдруг начинаю гадать, какой была хозяйка этих платьев и по какому случаю она их надевала. Все эти дни я запрещала себе думать о бывших обитателях нашего дома. Выбросив из окна того младенца, я раз и навсегда зареклась представлять себе детей, обедавших за длинным столом внизу, мужчин, что ковали оружие, и женщин, что консервировали овощи и фрукты, тщательно готовясь к осаде, которую им не суждено было пережить.
Однако теперь, надев на себя чужую одежду, я словно попадаю в ураган чужих воспоминаний. Хозяйка дома была выше меня ростом, ее платья доходят мне до пят, а подолы метут пыльный дощатый пол. Грудь у нее была пышнее — возможно, она кормила новорожденную дочку, — а руки пухлее: мои запястья тонут в рукавах.
Я понятия не имею, о чем она мечтала, красуясь перед зеркалом в этих платьях. И что за мужчина клал руку ей на шею, заставляя кожу покрываться мурашками, а ресницы трепетать.