Я могу думать лишь о том, что ее руки пахнут Трэвисом — и это почти невыносимо.
После ухода Кэсс и Гарри Сестра Табита провожает меня до комнаты.
— Ты прочитала Писание пять раз, — говорит она.
Это не вопрос, лгать ей в лицо я не могу и потому киваю.
— Тогда твой обет молчания окончен.
— Хорошо, — отвечаю я. После стольких недель молчания мой голос звучит непривычно грубо и громко, ведь я привыкла едва слышно шептать на ухо Трэвису.
— Скоро ты перейдешь на следующую ступень обучения. А пока твоя задача помочь Кэсс справиться с тяжелым испытанием и продолжать молиться за Трэвиса.
Киваю. Хоть мне и разрешили говорить, это не значит, что я хочу разговаривать. Ведь тогда мне придется объясниться с Кэсс.
Я не решаюсь признаться подруге, что с меня сняли обет молчания. Когда она приходит молиться, встает на колени у койки и бесшумно шевелит губами, я сижу у окна. Лихорадка не уходит, Трэвис почти все время лежит без сознания, но иногда стонет и мечется в кровати. После нескольких таких посещений я замечаю, что Кэсс совершенно вымоталась и не знает, как ей быть. Тогда я встаю рядом на колени и обнимаю ее за плечи. Она вся обмякает в моих руках и заливается слезами.
На седьмой день Кэсс не приходит, и меня охватывает тревога: как бы с ней не случилось неладное. Но потом вместо нее в собор является Гарри и говорит, что ей невыносимо видеть страдания Трэвиса.
Он не задерживается. Не спрашивает, как дела у меня или у Трэвиса. На секунду Гарри замирает на пороге палаты. Я сижу в кресле у окна и смотрю на его мирно спящего брата.
— Ты его любишь, — говорит он. Без всякого упрека в голосе.
— А ты так и не сделал мне предложения.
Его глаза на миг вспыхивают, но потом он отводит взгляд и смотрит в окно. Я хочу, чтобы он объяснился. Вместо этого Гарри только роняет: «Прости», разворачивается и уходит, напоследок окинув меня растерянным взглядом.
Я сползаю с кресла и на четвереньках подбираюсь к койке Трэвиса. Давно я не стояла на коленях рядом с ним. Последнюю неделю мое место занимала Кэсс, и Трэвис пошел на поправку, даже покраснение вокруг его раны спало. Но окончательно в сознание он не пришел и часто проваливался в беспокойный сон, а его рассудок был затуманен болью.
Я вцепляюсь в него и рыдаю. Я плачу по своим умершим родителям, по лучшей подруге, которую предала, по Гарри, который предал меня, и по своей любви к Трэвису. Я оплакиваю разбитые надежды и мечты. Я оплакиваю судьбу людей, Нечестивых, Лес Рук и Зубов, Сестер и Стражей, себя и Трэвиса, который может умереть, а если и не умрет, может навсегда остаться прикованным к кровати… Я плачу по завтрашнему дню, когда начнется новый этап моего обучения и мне могут запретить свидания с Трэвисом…
Я плачу, потому что это не жизнь. Жизнь не должна быть такой, но я понятия не имею, как все исправить.
Слезы впитываются в подушку. Щека и шея Трэвиса уже тоже мокрые, однако я не могу остановиться и рыдаю, рыдаю до тех пор, пока не спирает грудь, а все тело не содрогается от попытки набрать воздуха в легкие.
Тут кто-то кладет руку мне на голову. Я поднимаю глаза: это Трэвис. Удивился ли он, когда увидел меня вместо Кэсс? Ведь последнее время у его кровати дежурила только она, и только на ее присутствие он хоть как-то реагировал.
Но потом он шепчет:
— Все будет хорошо, Мэри. — И прижимает мою голову к груди, и обвивает меня руками, а я думаю только о том, почему время не может остановиться на этом мгновении, почему мы с Трэвисом не можем остаться в нем навсегда.
Тут возле двери раздается какой-то шорох, я поднимаю голову и вижу Сестру Табиту. Она принесла Трэвису ужин и смотрит на меня, удивленно приподняв брови. Я встаю, вся красная и растрепанная, отхожу от койки и вытираю лицо рукавом.
Трэвис снова уснул, его тело обмякло, руки лежат по бокам. Может, мне все это померещилось?
Сестра Табита молча провожает меня взглядом: я выхожу из комнаты и бегу по лабиринту собора в святилище собственного одиночества. Но уже через несколько часов она приходит ко мне в комнату и объявляет, что новые занятия отнимут все мое время, поэтому я больше не смогу навещать Трэвиса и молиться за его здоровье.
Всю ночь я сижу за столом у открытого окна, ледяной воздух обдувает мое онемевшее тело. Я смотрю на Лес, на забор и гадаю, где сейчас мои родители. Стала ли их жизнь проще? Знают ли Нечестивые, что такое страх? Что такое боль утраты, любовь и влечение? Разве не проще нам жилось бы без этих мук?
VII
Сестра Табита оказалась права: новая работа не оставляет мне времени на визиты к Трэвису. Нужды собора для меня теперь превыше всего. По утрам я чищу дорожки от снега, вытираю пыль со скамеек и раскладываю книги для служб. Делаю ритуальные свечи для алтаря, каждый слой воска требует особых молитв. Готовлю еду и мою посуду. Но за ворота собора меня не выпускают: я не могу пойти ни к колодцу, ни на поля, ни к ручью.
Поэтому людей я вижу, только когда они сами приходят в собор.
Кэсс и Гарри навещают Трэвиса почти каждый день. Иногда они приходят вместе, иногда поодиночке. Это ужасно с моей стороны, но, завидев Кэсс, я всегда прячусь. Не могу смотреть в лицо подруге, зная, что Трэвис предпочел ее. Меня сводит с ума одна только мысль, что в тот вечер, когда я рыдала на его груди, он мог иметь в виду Кэсс, хотя и назвал мое имя.
Однажды ночью, когда терпеть эту муку больше нет сил, я выбираюсь из кровати, закутываюсь в одеяло и иду по коридору в самое сердце собора. Испокон веков деревня пристраивала к собору новые крылья, и теперь бесконечные коридоры отходят от главного святилища под странными углами, некоторые пересекаются, некоторые нет. Моя келья — часть самого первого каменного здания, поэтому здесь всегда темно и сыро. Остальные Сестры предпочитают жить в новых пристройках, окна которых выходят на деревню, а не на погост и Лес. Возможно, дав мне такую комнату, Сестра Табита хотела наказать меня и полностью отрезать от остального мира. Но я не стала возражать: мне даже приятны тишина и уединенность моего безлюдного коридора.
Я подхожу к святилищу. Потолки взмывают в непроглядную тьму, большой зал открывается несколькими рядами скамей. Я прижимаюсь к стене, чтобы не попасться на глаза Сестрам, совершающим ночное бдение. Они стоят на коленях, склонив друг к другу головы, и пламя свечей отбрасывает тени на их лица. Сестры что-то яростно шепчут, можно подумать, что они молятся, но вдруг одна из них шипит и тихо произносит:
— Так было и будет всегда, Союз не допустит иного мнения. Запрещаю тебе даже думать об этом, не то что произносить вслух!
Я подкрадываюсь ближе, чтобы расслышать весь разговор. Но тут в святилище влетает Сестра Табита, и я поспешно скрываюсь в соседнем коридоре. Оттуда я сбегаю по узкой лестнице в другой коридор и через минуту уже прижимаюсь к двери в комнату Трэвиса. Я часто дышу, руки и ноги покалывает от страха, ведь я скрылась от Сестры Табиты и самовольно пришла к Трэвису! Медленно поворачиваю ручку.
На столике у кровати горит свеча, ее пламя вздрагивает от сквозняка из коридора. Я сразу притворяю за собой дверь. Трэвис сидит в кровати, откинувшись на подушки, и смотрит прямо на меня, словно ждал моего прихода.
До меня не сразу доходит, что он не спит. Трэвис протягивает навстречу мне слегка дрожащую руку.
— Мэри, подойди, помолись за меня, — говорит он.
Я тут же подбегаю к койке, падаю на колени и прижимаюсь к нему лицом.
Гнилостный запах исчез, лицо у Трэвиса порозовело и больше не покрыто испариной. Он кладет руку мне под подбородок, и я вдруг понимаю, что снова плачу: все лицо уже мокрое от слез.
— Помолись за меня, Мэри.
— Я… не умею. Не знаю ни одной молитвы.
— Давай ту, что про океан, — просит он и смеется.
Потом, снова улыбнувшись, Трэвис осторожно ложится, а я склоняюсь поближе к нему и начинаю шептать. Его рука крепко стискивает мою. Ничего не могу поделать со своим сердцем — оно колотится часто, как никогда.