Виктор Владимирович сказал Андрею несколько добрых слов о его стихах и спросил, почему он так мало пишет. Андрей, издерганный городом, бледный и похудевший, принялся объяснять, горячась, что сам страдает от этого, но ничего не может поделать, что проза требует покоя, что ему надо сначала как-то упорядочить свою жизнь, решить, кто же он – бахтинский охотник или русский писатель, что у него есть много мыслей, но надо строить дом, потому что старый сгнил, и еще избушку в хребте, чтобы замкнуть круг и так далее... Виктор Владимирович, все это время с улыбкой слушавший, мягко остановил его рукой и сказал:
— Если хочешь, чтобы все получилось – не жди, работай при любой возможности, в дороге, в гостях, где угодно, главное постоянно. А насчет спокойной жизни и дома – не надейся, не будет у тебя никакого дома.
4.
Родился Андрей в одном из самых московских уголков Москвы, в Замоскворечье, крае, прежде богатом садами и церквами. Жили они вдвоем с бабушкой на первом этаже двухэтажного дома. Первый этаж был кирпичный, оштукатуренный, второй – деревяннный. Весной на фоне синего неба удивительно высокой и таинственной казалась эта крашенная коричневой краской верхняя половина, толстые бревна, резной карниз с чирикающими воробьями и ржавая антенна на крыше.
Был еще переулок с деревенскими домами, свежая земля, тополиные корни, выворачивающие асфальт, деревянные заборы с воротами. К колонке ходила с ведром согнутая в три погибели старуха. Кожа на желтом лице ее была настолько иссечена морщинами, что напоминала шкуру древней рептилии. Андрей часто видел ее, греющуюся в солнечных лучах на лавочке, и звал "бабушкой-черепахой".
Помнил он еще обрубленную церковь, поросшую березками, и зеленый домик, который ему нравился за цельные, без перекрестий, оконные стекла с закруглением верхней рамы. Казалось, за этими глянцевитыми, похожими на окна кареты, стеклами должны были жить какие-то особенные люди. На самом деле там жил двоечник Петя Солярский. Вместе с Петей они как-то, ползая по развалинам старого дома, нашли плоский черно-зеленый кружочек. Когда дома они с бабушкой положили его в уксус, кружочек превратился в розовую монетку, на которой было написано "1/4 копейки серебром, 18З2" и стоял николаевский вензель.
Их молодая и рослая учительница ходила враскачку на высоких каблуках и не склоняла названия сел с окончанием на "о". Звучало это диковато: "Пушкин жил в Болдино", будто это вовсе не Болдино, а какое-нибудь Осло или Торонто.
Андрей стоял у доски и писал мелом под ее диктовку, буквы уменьшались, строка, закругляясь, сползала вниз, а Алла Алексеевна раздраженно говорила: "Гурьянов! Не мели, не мели!", и он все не мог понять, чего же от него хотят, и как он может не "мелить", когда в руке у него именно мел.
Как-то она вызвала Андрея к доске читать Пушкина. Посреди чтения она вдруг прервала его и сказала, что после "вечор" надо обязательно сделать паузу, потому что "вечор" – это имя собственное, такое же как, например, Егор или Сергей, и Андрей, сто раз слышавший от бабушки слова вроде "вечор" или "давеча", в недоумении дочитал отрывок, сел на место и уставился на тополиные ветви, в которых у недостроенного гнезда сидели в неподвижной задумчивости две вороны, одна – с веточкой в клюве.
Был у них в классе всеобщий любимец и разбойник Мишка Кудряшов. Рослый, голубоглазый и настолько обаятельный, что учителя, попав под его чары, как дураки, ставили ему пятерки, даже когда он ничего не знал. Однажды весной, Андрей в это время болел гриппом, в одно из солнечных, с капелью и воробьиным чириканьем, воскресений их класс во главе с Аллой Алексеевной отправился в соседний детский сад вешать скворешники. Алла Алексеевна послала Кудряшова на высокий и скользкий тополь, он с него сорвался и разбил себе голову об асфальт. Мишку долго лечили в больнице, дети со страхом передавали друг другу слово "трепанация", девочки плакали, мальчики хмуро молчали, а Алла Алексеевно комкала уроки и бесконца бегала к директору.
Алла Аллексеевна успокоилась, Мишка вышел из больницы, остался на второй год, мучался головными болями, плохо учился и лет пять спустя Андрей, переехавший в другой район, видел его, взрослого и худого, у винного магазина в компании одноногого краснолицего толстяка.
Однажды в феврале, летя из Бахты в Красноярск, в аэропорту небольшого поселка, где он пересаживался с маленького самолета в самолет побольше, Андрей заметил подвыпившего паренька в засаленной куртке и жидкой собачьей шапке. Он суетился, подпрыгивал, пытался разговорить диспетчершу и привлек Андрея знакомым выговором. Они полетели в соседних креслах. Парень этот, звали его Сергеем, работал в Туре в экспедиции.
В Красноярске Сергей все не верил, что Андрей тоже родился в Москве, все глядел на его обмороженные щеки и толстые крестьянские пальцы, но когда Андрей назвал номер школы, в которой учился, открыл рот, три раза обошел вокруг и спросил: "Да кто же ты такой?"
Фамилия Сергея была Харлашкин, и он отлично знал Мишку Кудряшова. Некоторое время они еще проверяли друг друга на знание улиц и переулков, а потом выяснилось, что они родились в одном родильном доме. Учился Харлашкин на класс старше, и Андрей не запомнил его, потому что уже с пятого класса ходил в другую школу.
У Харлашкина была бутылка водки за пазухой, они вместе сели в большой, мягко взлетевший, самолет, полный неяркого света и хорошо одетых людей, прилетели в Москву, и Андрей завез его по дороге из аэропорта на Серпуховку.
Хотя прошло много лет, эта история не давала Андрею покоя. Он постоянно ее рассказывал, находя нечто волнующе-странное в том, что два мира, между которыми он никак не мог себя поделить, замоскворецкий и енисейский, сошлись вдруг в этом неоперившемся бичике.
5.
У бабушки было куча двоюродных братьев, мелкопоместных тетушек и просто знакомых, доживающих свой век в городах, городках и поселках от Козельска до Костромы.
Дядя Коля, когда-то офицер и красавец, грузный, похожий на слона, старик в черном драповом пальто и с театральным голосом, приезжал из Кинешмы. У него было что-то вроде болезни – он убегал из дому, запасался водкой, садился в поезд и ехал в Москву покупать нюхательный табак. Андрей хорошо помнил его полное продолговатое лицо, нос с горбинкой, легкий запах перегара и дешевой колбасы. Видя собирающегося гулять Андрея, дядя Коля спрашивал у бабушки, куда он. Бабушка отвечала, что гулять с ребятами. Дядя Коля разочарованно-презрительно декламировал своим с трещинкой басом: "Одна у него должна быть дорога – туда, где Она! Я в его годы"... Дядя Коля умер в поезде возле станции Вичуга на исходе морозной ночи.
Стоял мороз и когда он впервые приехал с бабушкой в Кинешму на школьные каникулы. Плечи оттягивал рюкзачок, бабушка, стройная и сухая, бодро шагала вдоль поезда. На площади пахло дымом и навозом, было полно мужиков с санями. Лямки резали плечи, бабушка говорила: "Терпи!", весело поглядывала вокруг, и запомнил Андрей, как чуть дрогнул бабушкин голос на словах: "Гляди, Андрюшка – это розвальни". У тети Шуры, дяди колиной жены, были большие серые глаза с темно-синим ободком. Лица ее он тогда не запомнил. Помнил, что она была чуть моложе бабушки и что они с ней постоянно о чем-то говорили, отправив его в с книгой Чехова в другую комнату. Книга была большая, как доска, с толстой желтой бумагой и крупными буквами.