Эх, нескоро наступит чудесная пора, а пока в лесу делать нечего. Впрочем, и у реки гулять Немиле уже наскучило. Вернуться бы домой, отогреть на печи бедные ноженьки замёрзшие, так кто ж даст? А батюшка к тому же эту противную соседку, дородную и громкую Смеяну, попросил за сёстрами приглядывать, а это значит, что ей одной аж перед тремя противниками придётся отстаивать своё право ничего не делать. И она, конечно же, опять проиграет.
Немила ещё раз глянула на своё изображение – ну, красота ж неписаная, не абы кому предназначенная! – затем поправила пуховый платочек на голове, домой засобиралась, когда вдруг заметила на фоне пыльно-коричневой земли яркое пятнышко, от которого, как от маленького солнышка, отходили в стороны красно-оранжевые лучи. Поначалу она не поверила своим глазам, но цветок разве с чем-нибудь перепутаешь? Не был он похож ни на клочок лисьей шерсти, ни на капли свежей крови – солнышко и есть солнышко, с правильной формы лепестками, едва проглядывавшейся жёлтой серединкой, и зелёным тоненьким стебельком, от которого в стороны отходили два сочных на вид листочка.
Может, цветок вырос слишком поздно, едва успел распуститься, как ударили первые морозы? А от морозов застыли лепесточки, закоченел стебелёк, и краски летние яркие не успели из них повыйти.
Но присела Немила, коснулась головки цветка пушистой, и ощутила под пальцами не твёрдое и холодное, а мягкое и тёплое. Отдёрнула она руку – а цветочек-то взял и у самого основания переломился, от одного лишь прикосновения!
С немым укором он лежал на ледяной земле, такой беспомощный и одинокий, да тут ещё некстати задул ветер, который начал тормошить и попинывать лежачего, прямо как сёстры по утрам безжалостно измывались над Немилой, заставляя её встать. Стыдно ей стало. Это ж надо, своими руками угробила кусочек уникальной застывшей красоты, который, может быть, стоял бы себе тут всю зиму, а теперь валялся, сломанный, с немым укором повесив свою огненную головку.
На этом бы и всё – оставить того, над кем и так уже достаточно успела надругаться, – но разве ж это по-человечески, вот так бросить поверженного? Подняла Немила цветочек, зажала его между двумя пальцами и поближе к глазам поднесла, не переставая дивиться тому, что на вид тот выглядел таким полным жизни и свежим, словно стылая илистая грязь, в которой и летом-то росли одни камыши, все силы потратила на то, чтобы взрастить одно-единственное настоящее чудо.
– Я тебя домой возьму и в воду поставлю, – шепнула Немила, обращаясь к цветку. – Будешь в тепле стоять да меня долго радовать, слышишь? И о лете напоминать…
Поднялась она с колен, расстегнула на себе полушубок, сунула за пазуху руку с зажатым цветком и скорее домой заспешила.
Грусть её развеялась, сменившись чистой радостью, а встречу с цветком Немила теперь как везение рассматривала. Может, ей была послана эта радость свыше, тем, кто знал, как она в последнее время страдала из-за отсутствия батюшки и нападок сестёр? Эта мысль понравилась ей, и Немила решила, что никому она не покажет свой цветок, не позволит ни единым взглядом опорочить свой прекрасный дар.
К дому вела привычная дорога: через мост, дальше по тропинке через поле, в крошечный подлесок, оттуда на невысокий холм – чтобы немного удлинить себе путь – и вниз, в деревню. Всю дорогу в голове её крутилась одна мысль: только бы из людей никого не встретить, взглядов и вопросов любопытных избежать, цветочек утаить. Зимой развлечений народу мало, и, если понесётся молва по деревне, обязательно попрутся все по очереди на чудо смотреть, а то и всем скопом явятся, отбоя от них не будет.
Вот показались ближайшие дворы, большой колодец, залаяли собаки. Немила ускорила шаг, почти побежала, а на оклик соседки, прозвучавший из-за забора, отговорилась, что замёрзла, и мигом шмыгнула за дверь, оставляя без ответа возмущённую реплику: «Так не гулять надоть, а делом заниматься! Кто делом занят, тот никогда не мёрзнет!»
Терпеть не могла Немила эту розовощёкую, похожую на свинку Смеяну, и детей её невоспитанных тоже. В отсутствие батюшки так и норовила та к ним в дом залезть, якобы с проверками ходила, на самом деле возле Злобиной кухни тёрлась, якобы рецепты выведывала, а сама стряпни напробоваться не могла: то со своим младшим дитёнком-поросёнком пяти лет от роду в кашу немытые пальцы засунет, то к киселю овсяному стои́т принюхивается, то от хлеба свежевыпеченного оторваться не может. И всё приговаривает: «Ах, какие же вы везучие, вчетвером в таких хоромах живёте, подумать только, у каждой отдельная комната! Дед ваш покойный расстарался, всю жизнь на этот дом положил, и надо ж – помер через неделю после того, как последнюю ставень на окно повесил. Столько сил истратил, считай – впустую! Сам-то в доме и не переночевал ни разочка. Я вот думаю иногда, что, если нам с муженьком халупу свою расширить, а потом как прикину, сколько сил придётся на этакий домину тратить, и кумекаю про себя: да ну его! У нас на шестерых целых две комнаты, живём себе и в ус не дуем».