Доктор Сэмюель Ларкин медленно миновал отель «Марк Хопкинс» — кажется, так он назывался прежде; во всяком случае, теперешнего его названия доктор не знал. После этого он поехал вниз по Калифорния-стрит, как всегда не отставая от переполненного кабельного вагончика, набитого промокшими до нитки туристами. Глядя на них, Ларкин не уставал поражаться энтузиазму этих людей, подвигшему их отправиться на экскурсию в такой холодный и мрачный день. Сам Ларкин был человеком достаточно осторожным, поэтому никогда не стремился угнаться за легковыми автомобилями, за рулем которых сидели неместные водители. На светофоре он всегда уступал дорогу кабельному вагончику, только потом трогался с места сам.
Следуя по своему обычному маршруту, который был, на его взгляд, несколько небезопасным, но зато весьма живописным, Ларкин спустился к Маркет-стрит и через несколько кварталов в который уже раз полюбовался симпатичным, выглядевшим весьма экзотически деревянным въездом в Китайский квартал. Давно ставший привычным путь напоминал доктору о первых годах пребывания в этом городе. В те времена в кабельных вагончиках можно было спокойно ездить на работу, шпиль собора Святого Марка являлся самой высокой точкой города, а манхэттенских небоскребов не было и в помине.
«И как только Роуан решилась покинуть эти места?» — удивлялся он. В Новом Орлеане Ларкин был всего несколько раз, тем не менее этого оказалось вполне достаточно, чтобы составить о нем собственное мнение. Переехать туда из Сан-Франциско — все равно что променять Париж на глухую провинцию. Впрочем, что касается Роуан, то это был далеко не единственный ее поступок, мотивов которого Ларкин не мог понять.
Доктор едва не проехал мимо непритязательного вида ворот Института Кеплингера. Круто свернув, он быстрее обычного спустился по пандусу в подземный гараж, сухой и темный. Часы показывали десять минут шестого. Самолет на Новый Орлеан вылетает в восемь тридцать. Нельзя терять ни минуты.
Ларкин показал пропуск охраннику на первом посту, тот сразу куда-то позвонил, очевидно, чтобы проверить его достоверность, и, быстро получив удовлетворительный ответ, разрешил ему пройти.
Во второй раз засвидетельствовать свою личность Ларкину пришлось у входа в лифт — перед встроенным под видеокамерой маленьким динамиком, вещавшим женским голосом. Ларкин всегда терпеть не мог, когда не видел в лицо того, кто его рассматривал.
Быстро и беззвучно лифт поднял его на пятнадцатый этаж в лабораторию Митчелла Фланагана. Довольно скоро отыскав нужную дверь и увидев, что за ее дымчатым стеклом горит свет, Ларкин громко, постучал.
— Митчелл, это Ларкин, — произнес он в ответ на бормотание, раздавшееся из-за двери.
Митчелл Фланаган выглядел как обычно: подслеповатый увалень, взиравший на все и вся сквозь толстые очки в металлической оправе. Копна его волос соломенного цвета больше подошла бы огородному чучелу. Лабораторный халат был явно несвежим, но, по непонятному стечению обстоятельств, без единого пятнышка.
«Гений, которого так ценит Роуан, — пронеслось в голове у Ларкина. — Но разве не я ее любимый хирург? Уж не ревную ли я?» Когда-то Ларкин был без ума от Роуан Мэйфейр, но теперь прежнее увлечение изрядно поистощилось. А потому, что бы с ней ни случилось, ему не было до того никакого дела. Какая, собственно говоря, разница, уехала она на юг или нет, выскочила замуж или нет? Так почему сейчас его должен волновать тот факт, что Роуан впуталась в какой-то кошмарный медицинский эксперимент? Да, в свое время Ларкин был не прочь уложить ее в постель, но ведь до этого их отношения так и не дошли.
— Входи, — произнес Митчелл, с трудом сдерживая желание силой затащить Ларкина в застеленный ковром коридор, в котором струи белого света мягко очерчивали пол и потолок.
«Это место меня с ума сведет, — подумал Ларкин. — Все время кажется, будто откроется какая-нибудь дверь, а за ней в резервуарах с антисептиком лежат человеческие тела».
Митчелл шел впереди, ведя Ларкина мимо стальных дверей с маленькими смотровыми окошками, из-за которых доносились различные шумовые сигналы, издаваемые электронными приборами.
Ларкин знал, что бесполезно просить о разрешении посетить эти лаборатории, считавшиеся в данном заведении святая святых. Генетические исследования в Институте Кеплингера проводились под грифом «совершенно секретно» и поэтому были недоступны для большинства медицинского персонала. Ларкину же предстояло взять нечто вроде частного интервью у Митчелла Фланагана, за которое Роуан Мэйфейр — или ее семья, что, собственно говоря, одно и то же — назначила весьма высокую цену.
Митчелл привел Ларкина в просторный кабинет с большими, распахнутыми настежь окнами, выходившими на оживленную, наводненную народом Калифорния-стрит. Из них открывался весьма захватывающий вид на Бэй-бридж. Прозрачные занавески, больше похожие на противомоскитную сетку, были прикреплены по периметру окон длинными хромированными рейками. С одной стороны, они маскировали и смягчали уличную темноту, но с другой — усиливали впечатление замкнутого пространства и вызывали у Ларкина неприятное ощущение, от которого ему становилось не по себе. Его воспоминания о Сан-Франциско до наступления эры высоких зданий были еще слишком свежи и отчетливы. Мост выглядел непропорциональным и явно находился не на своем месте.
По одну сторону от большого стола из красного дерева возвышалась стена, сплошь состоявшая из компьютерных экранов. Митчелл сел на стул с высокой спинкой лицом к Ларкину, жестом указав гостю на более удобное мягкое кресло возле стола, обитое тяжелым темно-красным шелком и по стилю отдаленно напоминавшее что-то восточное, хотя, возможно, никакого стиля у него и вовсе не было.
Под подоконниками громоздились выдвижные ящики с дискетами, снабженные замками с цифровым кодом. Ковер по тону совпадал с цветом кресла, в котором вольготно устроился Ларкин. Прочие же беспорядочно стоявшие в кабинете кресла тоже были темно-красными и почти терялись на фоне пола и обитых темными панелями стен.
Стол, перед которым они сидели, был пуст. Позади лохматой головы Митчелла висела огромная абстрактная картина, на которой, судя по всему, был изображен сперматозоид, спешивший оплодотворить яйцеклетку. Тем не менее цветовая гамма картины была удивительной: ярко-синие, пылающие оранжевые и неоново-зеленые тона. Создавалось впечатление, будто картину написал какой-то гаитянский художник, почерпнувший сюжет из научного журнала. Увидев в нем изображение спермы и яйцеклетки, он вряд ли понял, а скорее всего, и не стремился понять, что это означало на самом деле.
Офис в целом отличался избытком роскоши, как, впрочем, и весь Институт Кеплингера. Не вписывался в общую картину разве что сам Митчелл. Неряшливый и даже грязноватый на вид, он являл собой образ типичного самоотверженного ученого, которого ничто, кроме науки, не интересует. Судя по всему, на внешние приличия ему тоже было наплевать. Во всяком случае, он явно не брился вот уже по крайней мере два дня.
— Господи, до чего же я рад, что ты наконец пришел! — начал Митчелл. — Я чуть было не свихнулся. Когда ты мне две недели назад без всяких объяснений подсунул это дело, я думал у меня ум за разум зайдет. Ты сказал, что действуешь по поручению Роуан Мэйфейр. И что я должен выяснить все, что смогу. Не так ли?
— И что же ты выяснил? — спросил Ларкин.
Он начал было расстегивать плащ, потом передумал и потянулся к портфелю, собираясь его раскрыть. В нем находился магнитофон, но Ларкину не хотелось его использовать. Это могло только помешать делу и, чего доброго, до смерти напугать Митчелла.
— А чего ты хочешь за две недели? Чтобы получить изображение человеческого генома [18], пришлось затратить пятнадцать лет. Надеюсь, ты об этом слышал?
— Мне хотелось бы узнать, что ты вообще по этому поводу думаешь. Ты же понимаешь, что даешь интервью не научному редактору «Нью-Йорк тайме». Все, что мне от тебя нужно, это характеристика ситуации в целом. Что все это значит? С чем мы имеем здесь дело?
— Хочешь увидеть своего рода гипотезу? — Митчелл жестом показал на компьютер. — То, как это должно выглядеть в трехмерном пространстве? Так сказать, раскрашенное в натуральные тона?
— Давай для начала просто поговорим. Терпеть не могу компьютерные версии.