– Отвечай на мои вопросы, если хочешь жить, – заговорил с немцем Сосновский. – Кто этот человек в гражданской одежде?
– Это ваш, русский, – торопливо произнес солдат. – Мы его встретили, когда он прятался в лесу. Он служил в гражданской полиции, боялся, что его поймают и расстреляют.
– Куда вы шли? К линии фронта?
– Да, – закивал немец.
– С раненым полковником на носилках? – с сомнением обернулся в сторону могилы Сосновский. – Говори правду!
Немец испуганно втянул голову в плечи, глядя снизу вверх на грозного русского майора, который так хорошо говорит по-немецки. Ясно, что идут уже не первый день без еды и воды. Подавлены, страшно устали, отчаялись. А тут еще перестрелка, гибель товарищей, с которыми вот уже несколько дней делили последние сухари. А может, и не ужас он ощущал от гибели товарищей, может быть, даже облегчение. Может, осознал, что все закончилось, все мучения. Стыдно? Да, но жить все равно хочется. А тут такая надежда появилась. Сосновский не ошибся, он правильно понял состояние этого солдата.
– Полковник был обречен. У него тяжелое ранение. И если без медицинской помощи, то он был обречен, – заговорил немец усталым голосом. – Мы знали, что умрет и нам придется его похоронить, а тут этот русский. Сказал, что поможет дойти до какого-то села, где его знакомый спрячет полковника, вылечит. Но мы не донесли. Наш обер-лейтенант очень надеялся спастись, но ему тоже не повезло.
– А тебе повезло? – удивился Сосновский.
– Мне? – на лице пленного снова промелькнула тревога. – Но вы же меня не убьете, я же…
– Можем и убить, – усмехнулся Сосновский. – Следовало бы убить, но, в отличие от вас, мы чтим международные конвенции в отношении военнопленных. Куда вы шли, что за село?
– Я не знаю, нам не сказали. Этот человек разговаривал с обер-лейтенантом.
– Ладно, сколько вам оставалось еще идти, по мнению этого полицая?
– Он обещал, что к вечеру мы дойдем до нужного места.
Достав из планшета крупномасштабную карту этого района, Сосновский прикинул скорость движения группы с носилками и раненым полковником. Максимум два-три километра в час. К вечеру? Ну, пусть им оставалось идти даже десять часов. Двадцать-тридцать километров? Наверняка даже меньше, потому что двигаться с раненым они могли со скоростью два-три километра в час. Но им приходилось часто останавливаться для отдыха. Итого за десять часов они прошли бы километров десять, и не больше. А что у нас в радиусе десяти километров? Какие деревушки?
Шелестов, наливая в чашки горячий свежезаваренный чай, поглядывал на Когана, как тот, стоя у раковины, умывался. Борис набирал в ладони холодную воду и прижимал их к лицу. Максим знал, что Коган не спал уже две ночи, отдавшись целиком допросам. За это время он допросил человек тридцать бывших полицаев, изменников, выдававших гитлеровцам партизан и подпольщиков. К сожалению, бо́льшая часть изменников еще не поймана, кто-то скрывается по дальним хуторам, по лесам, а кому-то удалось уйти вместе с немцами. И Коган допрашивал, подолгу задумывался над показаниями, кого-то вызывал на повторные допросы. Он рисовал только ему одному понятные схемы.
Наконец Коган закончил умываться, растер лицо полотенцем и, аккуратно застегнув воротник гимнастерки с белым подворотничком, уселся за стол рядом с Шелестовым.
– Когда ты все успеваешь? – спросил Максим, пододвигая другу чашку.
– Что именно? – без всякого интереса осведомился Коган, держа чашку в ладонях, как будто грел о нее руки.
– И подворотничок у тебя белоснежный, и сам ты выбрит дочиста, и даже одеколоном пахнешь.
– Это называется собранность и самодисциплина, – усмехнулся Коган. – Главное – не переставать думать и анализировать. А чем твои руки в этот момент заняты – не важно. Только вот мне особенно нечем тебя порадовать, Максим Андреевич. Была зацепка, но Петро Бадула грохнулся с чердака и сломал себе шею. Тут никто не виноват, только он сам. А мы просто не успели «соломки подстелить». Показания есть, но они опять указывают на то, что Петро Бадула был последним, кто видел, как уезжал начальник гестапо Альбрехт. Бадула и в карательных операциях принимал участие по заданию гестапо, и в отряды его забрасывали.