Он тряс ее.
Ну, давай же!.. Сопротивляйся!
У нее больше не осталось сил. Чувствовала, как трещит ткань платья, как его жесткие, похотливые руки мнут и терзают ее тело. Нет, она не станет сопротивляться. Она была готова сдаться, лишь поскорей бы все закончилось. Даже не пошевелилась, когда его холодные пальцы скользнули ей между ног, больно вонзились в низ живота. Эмма сцепила зубы, сдерживая стон.
Но Леонтий неожиданно прекратил пытку.
— Очнись!
Она не желала подчиняться, но, оказывается, его не устраивала ее пассивность. Он ущипнул ее за бедро, рванул.
— Ну же! Сопротивляйся!
— Нет. Я больше не шевельнусь, — прошептала она разбитыми губами. — Делайте все, что угодно будьте вы прокляты.
Он неожиданно затих, тяжело дыша. Потом поднялся. Эмма слабо приоткрыла глаза. Он стоял, глядел на нее. Потом стал возиться с одеждой, и она увидела как он резко сорвал ремень, сложил его вдвое. Длинно выругался на незнакомом языке, схватил свою обессиленную жертву за волосы, рывком приподнял от пола.
Ты не обманешь меня, сука! Я не буду тешится с неживой! Он вдруг с силой заломил ей руку так, что она не смогла сдержать невольного крика, и это снова разозлило палача. Рывком он задрал ей платье и со всей силой стал хлестать пряжкой ремня по ягодицам, бедрам. Она кусала губы, пыталась вырваться, но поняла, что он способен сломать ей руку. Ремень внезапно опустился, и она взвыла под торжествующий смех, своего мучителя. Ремень рассекал ей кожу до крови. С каждой минутой боль становилась все нестерпимей, прожигала ее насквозь как огнем. Эмма сгорбилась, сжалась, а грек продолжал ее хлестать не помня себя. Ее крики довели его до исступления, и тогда он намотал ее волосы на руку и рывком поставил ее на колени. и;
— Славная охота! — прохрипел он, вонзаясь в нее.
— Не-е-ет! — прокричала Эмма и сдалась, и лишь задыхалась и рыдала в сене, пока все не кончилось.
Когда он ушел, она лежала, не в силах пошевелиться. Тело ее было истерзано, а в душе словно что-то умерло, надломилось. В оставленную открытой дверь несло холодом. Эмма продрогла до мозга костей, но при малейшем движении резкая боль пронзала ее, и, она плакала, натягивая на израненное тело одежду. Она была вся в крови.
Я хочу умереть… Ролло, кому ты меня отдал?.. Она еле доползла до двери и, прикрыв ее, припала к ней и застыла. Она не смогла откинуться на спину, так как ее спина, ягодицы и ноги были изранены. Но она ощутила страх за свое дитя, ощупала себя поняв, что грек не уничтожил зарождающуюся в ней жизни. Но даже это не приободрило ее. Что ее ждет? Что с ней сделает это чудовище? Она полностью в его власти, она беззащитна перед ним, она отдана ему. Эмма застыла, оцепенела, боясь пошевелиться. Она беззвучно кричала, взывая к Деве Марии, но не была уверена, что небо внемлет ей. Все отвернулись от нее — даже небеса. Когда это произошло? Она не могла вспомнить. Ведь были же в ее жизни радость, пение, смех. Но уже давно ей стало казаться, что она провалилась в бездну. Она боролась, она противилась своему падению. И вот она оказалась на самом дне. Теперь ей надо научиться существовать в этом аду. Однако при одной мысли об этом она вздрогнула и выпрямилась. И тут же застонала. Нет, ей нужно что-то делать. Ради того, чтобы не оставаться беспомощной тряпкой в руках Леонтия, которую он выбросит, сломает и изорвет в клочья. Нет, она должна выжить — хотя бы ради ребенка, что зреет в ее теле. Если она не потеряла ребенка после сегодняшнего кошмара — значит, ей еще что-то осталось. И ради это-стоит бороться. Но как? Что она может предпринять?
Она застонала, переменив позу. Тело казалось сплошной раной. Когда-то она уже пережила подобное унижение. И смогла выжить, смогла многого добиться в жизни. Что ж, придется опять начинать все сначала.
Думать ни о чем не хотелось, хотелось расслабиться, замереть, уснуть… навечно. Взрыв смеха внизу заставил ее сжаться. Солдаты хохотали, слышался веселый голос Леонтия. Эмма вздрогнула от ужасного омерзения. Впервые в жизни она ненавидела свое тело, свою красоту. Красота стала лишь лакомой приматнкой для хищников, она не дает ни уверенности в себе, ни защиты. Красота оказалась иллюзорным доводом; она не расположила к ней тех, кто должен был бы защитить ее — слабую, нежную: Ролло, августейшая родня, супруг… Нет, Эмма больше не станет рассчитывать на мужчин, она будет полагаться только на себя…
Итак… Возможно, ей стоит сказать Леонтию, что она понесла ребенка от его герцога. Но остановит его это? Ведь Ренье полностью позволил ему распоряжаться ею. Внезапно ее охватил приступ ненависти к мужу: как он смеет так поступать с собственной женой, с женщиной, оберегать и заботиться о которой он клялся перед алтарем?! Но тут она вдруг припомнила как ей рассказывали, что и с первой супругой Ренье обходился не по Божеским законам, и даже собственный сын восстал против отца, мстя за мать. Эмма лихорадочно соображала, что если мятеж Гизельберта основывался на том, что в старой Лотарингии многие феодалы не желали власти старого Ренье, то когда она доберется к кому-нибудь из них и откроет, как поступает с собственной супругой их герцог, может, она найдет защиту в лице какого-нибудь могущественного сеньора? Слабая надежда, но иного выхода у нее было. Главное, вырваться из лап этого ужасного нотария. Как?
Эмма прислушалась к вою волков. Понимала, что сбежав, может погибнуть. Но лучше смерть, чем жестокость и унижения. Нет, она еще поборется. Она дождется утра, когда волки уйдут в норы, и убежит в лес. Спрячется где-нибудь, а потом вернется или будет искать какое-нибудь жилище или монастырь, в котором попросит убежища. Только бы больше не дать истязать себя этому чудовищу с иноземным выговором.
Она позволила себе немного подремать. Вздрагивая от малейшего шороха. Под утро наступила такая тишина, что Эмма осторожно выглянула наружу. Еще не совсем рассвело, снег казался сероватым в утренней мглеI. Частокол забора темным. Эмма замерла, когда отваряемая ею дверь заскрипела. Нет, все тихо. Она стала осторожно спускаться, стараясь ставить обернутые мехом ноги на край ступеней, чтобы не скрипели, когда заметила внизу хозяйку. Она едва не закричала. Та поднялась еще раньше Эммы, вышла вылить помои за порог. Но, заметив молодую женщину, хозяйка не стала шуметь. Эмма видела, как она подошла к будке и стала гладить глухо зарычавшего пса. Эмма вдруг поняла, что женщина словно специально успокаивает собаку, чтобы та не подняла шум. Нет, она на ее стороне? Все еще не веря, Эмма сделала шаг к частоколу, и хозяйка по-прежнему не сводила с нее глаз, продолжая трепать за загривок собаку. Она не подняла шум, даже когда Эмма поднимала щеколду, даже когда вышла.
Ручей журчал среди снежных сугробов. Только у воды Эмма перевела дыхание и возблагодарила бога, что хоть одна душа на ее стороне. Впервые подумала, что от страха даже не сообразила взять лошадь, а пешком зимой да еще неизвестно куда…
«Я спрячусь где-нибудь, отсижусь, а потом вернусь. Если добрая хозяйка посочувствовала мне, она и также не откажет мне в помощи». Это было логично, куда она могла уйти одна, израненная, без пищи, без оружия. Подул холодной ветер. Эмма плотнее запахнулась в плащ. Ее платье было влажным от крови. Каждый шаг отдавался болью. И тут ее снова настигла безнадежность. Следы. Снег безжалостно укаэывал, куда она шла. «Я уйду! Запутаю следы и уйду». Теперь это было лишь упрямство обреченности, но она все же пошла прочь, стала подниматься вверх по склону, туда, где темнела скала. На камнях следов не будет видно.
Когда она добралась до каменной осыпи, петляя возвращаясь по собственным следам, чтобы сбить погоню, уже совсем рассвело. Эмма припала к камню, брала в пригоршню снег, пожевала. С ужасом ощутила слабость и боялась наихудшего — у нее начиналась лихорадка. Двигаться стало нестерпимо больно. Одежда словно растирала кровоточащие рубцы. Но она. заставила себя ухватиться за ближайший выступ и подтянуться. Упала на него, задыхаясь. Нет, так не пойдет. Она движется не быстрее улитки, а ее мучитель вскоре начнет погоню. Она запретила себе отдыхать.