Смоляне, как и прочие племена славянского языка, жили небольшими родовыми поселками. Населенные родичами и расположенные поблизости друг от друга веси составляли гнездо. В начале лета смоляне вырубали подходящие участки леса, на следующий год сжигали высохшую древесину и сеяли в теплую золу просо, рожь, лен. Били зверя, собирали мед, ловили рыбу, плавили железо. Когда род слишком разрастался, а пашни в округе истощались, семейство младшего сына отделялось и уходило дальше в леса – снова рубить, палить и сеять. Старший оставался у очага пращуров, хранить «старший род», главе которого подчинялись все, кто происходил от того же предка, включая глав младших ветвей. Эти главы родов, нарочитые мужи и старейшины, иной раз держали под своей рукой десятки весей, разбросанных на много дневных переходов, где жили сотни людей.
Они и решали, советуясь с толковыми головами, все дела и судили споры. Если возникали дела, касающиеся нескольких поселков, то их обсуждали на праздничных сборах возле гнездовых святилищ. Порой вспыхивали споры из-за угодий, и тогда начинались долгие рассуждения и воспоминания «чей топор первым в том лесу ходил». Если разговоры не помогали, мужики, случалось, брались за те самые топоры. Сам князь лишь являлся «старшим над старшими», как прямой потомок основателя и пращура всего племени – Тверда, а через него Крива, Перуна и Сварога.
В самых верховьях Днепра стало труднее. Веси встречались реже, а некоторые, знакомые Зимобору по походам прежних годов, оказались покинуты: бросив истощенные лядины, целые роды уходили искать свободные угодья. Тут одно было хорошо: дружина размещалась на ночлег в брошенных избах, банях и овинах, топила давно простывшие печи. Иной раз не успевали засветло дойти до жилья, и тогда кмети и вои рубили жерди, устраивали шалаши, покрывали их еловым лапником и закидывали снегом, сооружая подобие берлоги, разводили длинные, медленно горящие костры, так что одному боку лежащего возле них было жарко, зато другой подмерзал. Утром несколько десятков отправлялось на охоту, выслеживать по свежему снегу лосей, оленей, кабанов. Удачей было найти медвежью берлогу: этакой тушей, отъевшейся за лето и осень, можно было накормить разом всю дружину, а медвежьим жиром растереть простудившихся. Правда, медведи добром не сдавались, поэтому на охоте Зимобор потерял одного человека, да еще Предвару лесной хозяин чуть не вырвал глаз.
На Вазузе полюдье встречали хмуро, почти как врагов. Сюда смолянский князь захаживал редко, и чтобы обосновать свое право на дань, приходилось долго разбирать с местными старейшинами их предков, вычисляя, кто над ними «старший род». Но и эти изыскания не всегда помогали: много было пришлых, потомков голяди и совсем чужих, ведущих свой род от иных пращуров.
– Нет у нас хлеба, княже, не взыщи, – отвечали старосты, сурово хмурясь и не глядя в глаза. – Сам знаешь, какие дурные годы боги послали – лебеду едим.
– Ну, поделитесь лебедой, нам и то сгодится, – отвечал Зимобор, и кмети начинали поиски.
Под злобными взглядами оратаев перетряхивали погреба, овины, хлевы. Из зерновых ям, прикрытых соломой и засыпанных землей, выгребались все запасы, и Зимобор, приказав все перевесить и перемерить, забирал десятую часть.
– Чтоб тебе с голоду околеть самому, проклятый, как ты детей наших губишь! – кричали ему бабы и плевали трижды, призывая лихо и немочь на головы грабителя. Кмети пытались их унять и вытолкать прочь, мужики молчали.
Связываться с дружиной и целым войском из сотни вооруженных воев оратаи не могли, но и любви к князю не испытывали. В одной веси избу, где он устроился на ночь, пытались поджечь. Дозорные кмети перехватили поджигателя еще у тына: ведро смолы и горшок с горячими углями явно обличал, зачем тот явился. Зимобор его помнил: у мужика он велел забрать корову, потому что охота не удалась, а дружину надо было чем-то кормить.