Виланд угрюмо посмотрел на него и ответил:
— Я не подпустил бы к сестре плохого человека и плохого врача. Кстати, где Кира?
Готтлиб снова рассмеялся. То ли ему нравилось отыгрывать роль этакого милого душеньки с неприятной физиономией, но славным характером, то ли мы действительно забавляли его.
— С Кирой все в порядке, Арн, не волнуйтесь вы так! Кстати, что это на вас наброшено?
Значит, мне не показалось, и Виланд действительно закрылся от нашего радушного хозяина.
— Ангельский плащ, — ответил Виланд. — Но с моей легкой корректировкой.
Готтлиб откинулся на спинку стула и посмотрел на Виланда с искренним уважением. Когда он заговорил, то в его голосе больше не было ни капли веселья.
— Очень серьезно, очень. Впрочем, сын Эрны Виланд всегда подавал большие надежды.
Виланд не изменился в лице, хотя Готтлиб, возможно, полагал, что упоминание о матери заставит его нервничать.
— Вы знали мою мать, — равнодушно произнес он. Готтлиб кивнул.
— Вы меня не помните, конечно. Вам было всего восемь дней, когда мы с вами встретились в первый раз.
Я отчетливо увидела, как над головой Виланда проплыла искра. Его ноздри дрогнули, пальцы левой руки сжались в кулак и разжались.
— Видимо, я болел, раз понадобился врач, — глухо сказал он. Готтлиб усмехнулся.
— Это такая же болезнь, как у вашей очаровательной спутницы. Когда вы родились, Арн, то кефамин в вашей крови подбирался к ста пятидесяти. Какая норма, помните?
Я никогда не видела, чтобы люди бледнели настолько резко. На мгновение мне показалось, что Виланд вот-вот свалится со стула — в его лице не было ни кровинки, глаза потемнели.
Ведьмак? Он родился ведьмаком?
В ушах шумело. Я чувствовала, как все куда-то плывет, и не могла удержать своего мира.
— Для новорожденных — девяносто, — ответил Виланд. Машинально взял салфетку, принялся разрывать ее на тонкие полоски. Готтлиб недовольно поморщился, но ничего не сказал.
— Совершенно верно, — кивнул он. — Вы были уникальным новорожденным, Арн. О вас сразу же доложили в инквизицию, и им это, сами понимаете, не понравилось. Эрна буквально сбежала с вами из больницы и пришла ко мне.
Я почти увидела мать Арна. Осунувшаяся молодая женщина, которая едва держалась на ногах, прижимала к себе сверток с младенцем. До клиники Готтлиба она добиралась на попутках, вздрагивая от любого необычного звука и постоянно оглядываясь в страхе погони. Ребенок молча смотрел на нее — он словно понимал, что плакать нельзя, и не издавал ни звука, хотя ему было очень страшно.
— Да, меня бы ликвидировали, — проронил Виланд. — И мою мать заодно. Таков протокол. Младенцы-ведьмаки крайне непредсказуемы, и…
Он не договорил. Уткнулся лицом в ладони и какое-то время сидел, не произнося ни слова. В столовой сделалось тихо-тихо.
— Как вспомню, каких усилий мне это стоило… — усмехнулся Готтлиб. Он смотрел на Виланда так, как великий мастер мог бы смотреть на свой шедевр. Виланд и был шедевром. Уникумом. — Но через неделю Эрна вышла из клиники со своим ребенком, и в нем не было ни следа кефамина.
Он помолчал и добавил:
— А вот метарол — был. Восемьдесят семь при норме девяносто.
Несколько долгих минут мы сидели молча. Виланд смотрел на скатерть, и его левая рука то сжималась в кулак, то разжималась — так он пытался справиться с волнением. Лицо инквизитора потемнело, на виске запульсировала вена. Он сейчас выглядел так, словно заглянул в ад. В ту тьму, с которой боролся всю жизнь, и которая, как оказалось, была частью его самого.
Я вспоминала приемы первой помощи на тот случай, если Виланда хватит удар.
— Ну будет, будет, — миролюбиво произнес Готтлиб. — Я понимаю, что это потрясает даже такую отважную душу, как ваша. Всю жизнь преследовать ведьм, охотиться на ведьм — и вдруг понять, что изначально вы были ведьмаком.
К моему удивлению, Виланд овладел собой довольно быстро. Когда он заговорил, его голос звучал вполне спокойно.
— Это давние дела, доктор Готтлиб. И они уже не имеют никакого значения. Кем бы я ни был, я всегда буду уничтожать зло.
Готтлиб рассмеялся. Сделал глоток из бокала.
— Отлично сказано, мой дорогой, просто отлично! — одобрил он. — От сына Эрны я не ожидал ничего другого.
Взгляд Виланда был темным и мертвым — лишь он говорил о том, что сейчас творилось у него в душе. Что кипело и горело там — тем пламенем, которое невозможно утолить.