— Идут, идут… — зашептались люди, задвигались, потянулись к оружию.
Но на дороге к селу уже стали видны две одинокие, согнувшиеся фигурки, такие мирные и будничные, что и не верилось, будто это могут быть враги. Солнце выкатило над кромкой леса багровую и круглую свою вершинку, словно тающую в морозной дымке; дорога, стволы огромных берез по ее сторонам порозовели, и снег под пологими солнечными лучами окровянился, засверкал алыми ручейками по сугробам и увалам, и еще гуще, кажется, засинел в ложбинках, в тени…
Эти двое были одеты в старые городские пальто, на головах поверх шапок башлыки, замотанные назад, на ногах — старые подшитые валенки с заплатами. Чужаки, видимо, и не догадывались об опасности. Увидев толпу, они повернули и зашагали к ней.
Несколько человек выступили им навстречу, встали на пути.
— Куда подёшь?.. — грозно спросили по-русски.
— Давай токумент!
— Пачпорт, пачпорт кажи!..
Один из незнакомцев развязал башлык, осмотрел людей и громко сказал:
— Уважаемые крестьяне! Мы пришли к вам по доброму делу. Мы от рабочих…
— Какое дело? — закричал вдруг, протискиваясь сквозь толпу, Исай, хозяин кирпичного завода. Он был без шапки, в распахнутом полушубке, видно, только что выскочил из дома. — Коммунисты это! Грабить нас пришли!
— Не слушайте их, бейте! — послышался сзади, еще один выкрик.
— Бей коммунистов! — высоким визгливым голосом истошно закричал кто-то. И голос этот был полон такой нечеловеческой злобы, был так остер и резок, что будто ударил людей. Все сорвались с места, засуетились, закричали, и людской водоворот сомкнулся над двумя путниками…
Когда все расступились, на снегу лежали два растерзанных, измятых человека — будто две кучи окровавленных тряпок.
— Эмен, что ж ты не бьешь? — прошипел в ухо, ударив по плечу односельчанина, Ош Онисим. — Я видел — ты ни разу не стукнул. Хочешь, сейчас всем скажу, что ты тоже за коммунистов? Нет? Так бей!
Эмен, испуганный, затравленный, озираясь, вышел в круг, подошел к избитым, пнул одного, другого… Они не шевелились, и нога не почувствовала живого отзыва человеческого тела, будто пинал он мешки.
— Мертвые, — попятился Эмен.
— Давай их в сани — да в прорубь, — скомандовал кто-то. — Пусть померяют дно Пыжем-озера!
Еще не остывшие, тяжелые и вялые трупы бросили на дровни и погнали коней на лед. Здесь пешнями и топорами расширили прорубь, сунули мертвых пришельцев вниз головой в дымящуюся темную воду и запихнули шестом подальше под лед. И никаких следов не осталось, только среди ледяного крошева плавали в воде кусочки застывшей розоватой пены да несколько испачканных кровью ледышек…
В это время Миклай с военкомом Мироновым шли на лыжах через леса, поля, обходя деревни и людные дороги. Утром, еще до рассвета, добрались они до первой деревеньки — Памашъял. Но и здесь, в лесной глуши, слышны были тревожные голоса, мелькали какие-то тени. Стало ясно: волнения расплеснулись по всей округе, заходить в деревни нельзя! Куда же теперь? Без еды, без огня, без оружия…
Ближе к полудню, уже в Нурдинском лесу, уставшие, в поту, привалясь к дереву, стали держать совет.
— На лыжах далеко не уйдем, замерзнем в лесу.
— Да, до города вряд ли добраться, — подтвердил Миклай.
— Нужно пробираться в Озерки. Там есть телефон.
— Если только и там не поднялись…
— Ничего, начальник почты свой человек, — уверенно сказал Миронов. — Пробьемся.
Да, действительно, волисполком, конечно же, разгромлен, и связаться с городом или с Казанью можно только через Озерки. А туда еще тридцать километров пути…
Три дня шумит не смолкая, как злой ветер, мужицкая вольница. Три дня гуляют по селам злоба и смерть. Уже убиты восемь ни в чем не повинных людей. В Кужмаре убитых сбросили в яму за кладбищем, привалили смерзшимися комками земли, снегом, а двоих оставили посреди улицы — вот так надо поступать с коммунистами! Эти двое были — предволисполкома Антонов и еще какой-то неизвестный русский, только-только приехавший из Звенигова. Их схватили сонных, прямо с постели, разутых и раздетых выволокли на улицу. И сейчас их трупы — черные, обожженные морозом — вмерзли в истоптанный снег у крыльца волисполкома… Около топчутся люди, ругаются, кричат, машут руками… и отводят глаза, когда нечаянно глянут вдруг на мертвых.
Неожиданно все затихли. К волисполкому, спотыкаясь, наступая на полы длинных тулупов, бежали, размахивая руками и что-то крича, два сторожа, что стояли на разъезде за околицей.
— Едут! Солдаты едут!
— Со стороны Мушмары… За ними обоз!..
Все застыли. А потом вдруг спохватились, забегали. Местные кинулись по домам. Жители других деревень спешно отвязывали лошадей, крича на них и нахлестывая вожжами, запрыгивали на ходу в сани и разворачивались широкой дугой, чтобы с ходу выехать на другой конец деревни. Но было уже поздно. Краснозвездные всадники уже мчались мимо них, обходя и заворачивая подводы, закручивая это всеобщее движение в спираль перед крыльцом волисполкома.
Тут же подлетели санки. Из них выскочили военком и Миклай, потемневшие, измученные, с шелушащейся, обожженной на щеках морозом кожей, но возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами. Это они позвонили из Озерков в Казань, дождались отряда и привели его сюда. Увидев убитых, остановились, сняли шапки. В одном из них узнали Антонова.
— За власть Советов… — тихо сказал Миклай, и кулаки его сжались: много друзей пришлось ему похоронить, и вот еще…
Солдаты загнали задержанных во двор волисполкома. Расставили за деревней посты: теперь никто не войдет в деревню и не выйдет из нее без пропуска. Начал работать осиротевший волисполком. Да только работа его теперь не такая, как прежде… Кргори Миклай и военком Миронов поочередно, одного за другим, впускают задержанных. Командир отряда ведет допрос. После допроса кого-то отпускают, кого-то запирают в кутузку здесь же, при волисполкоме. Арестованные смотрят растерянно, иногда умоляют Миклая с Капитоном:
— Вы же свои люди, деревенские — пожалейте…
Но те только жестко смотрят им в глаза и сжимают зубы — кровь за кровь!
Когда всех задержанных у волисполкома проверили, солдаты пошли по деревням, разыскивая и приводя зачинщиков. В Лапкесоле солдат водила по домам жена Миклая, указывала подстрекателей. За эти три дня ей много пришлось пережить, много передумать, и делала она это по своей воле и в убежденности, что так и нужно поступать с теми, кто не дает людям жить в мире и покое. Однако Онтон Микале, Мирон Элексан и Ош Онисим сумели-таки улизнуть. Доказали, что сами они никого не тронули, а в Кужмаре вообще не были — еще до этого уехали в гости к родным и оставались там до самых последних дней.
Неделю шло следствие. Всех причастных к убийствам выявили, узнали, кто, когда, чем и как ударил, почему это сделал. Их же заставили собрать тела всех убитых.
— Товарищ военком, — приказал комиссар казанского отряда. — Возьмешь тела Антонова и рабочего коммуниста и поедешь в Звенигово. Похороните там со всеми почестями. Мы здесь похороним остальных.
В тот день потеплело, солнце засияло совсем по-весеннему ярко и молодо. Высокое небо дышало такой пронзительной свежестью, так блистал разноцветными искрами наст, что некуда было спрятать глаза, и они слезились радужным сиянием на ресницах, изнемогая от обилия света. И только внизу, на желтом отвале земли, на темном четырехугольнике могилы, отдыхал взор. Рядком лежали свежие сосновые гробы, остро пахнущие смолой и стружкой. Стояли понурив головы люди, дальше — строй солдат с кавалерийскими карабинами, отсверкивающими металлом.
Вперед вышел комиссар, снял шапку с красной звездой, кашлянул и тяжело, раздельно, слово за словом, начал говорить:
— Товарищи! За новую, за свободную жизнь сложили свои головы в борьбе с врагами наши друзья. Большевики всегда шли впереди — не щадили себя, не отступали ни перед внешним, ни перед внутренним врагом. Советская власть, завоеванная кровью, очищает страну от пакости. И скоро наша жизнь будет такой же светлой, как сегодняшний солнечный день…