Треснул, будто порвали над головой холстину, залп из карабинов, откатился в сторону леска его отзвук.
Зашуршала мерзлая земля, застучали о доски комья, и вскоре вырос над братской могилой холмик с деревянной пирамидкой, увенчанный поверху крашенной суриком звездой.
10
Тихо в деревнях. Уже звенит капель, ощутимо припекает солнце в тихих безветренных закутках, и растут под скатами крыш сверкающие сосульки. Под окнами у завалинки, на тропке у ворот скапливается талая вода, обнажается мусор во дворе, и куры, кося глазом, что-то выискивают в нем. В полдень яро митингуют воробьи, рассевшись на кольях ограды. И петухи, взлетев на кучи парующего навоза, самозабвенно поют, полощут горло весенней свежестью.
Но приближение весны не радует людей. Даже у зажиточных крестьян оскудели запасы. Бедняки же забивают последний скот. Некоторые уже продали лошадей за четыре-пять пудов хлеба. Из Казани, с заволжской стороны приезжают торговцы и за бесценок скупают все, что им приглянется. Ходят по дорогам нищие в изодранных лаптях, с котомками, просят Христа ради что-нибудь поесть. Бывает, за день пройдет их под окном человек десять-пятнадцать. И редко кто из них сумеет вымолить хотя бы кусочек горького от желудей хлеба…
После декабрьских событий председателем волисполкома назначили, как говорили, какого-то рабочего, прибывшего из Казани. Свою деятельность на этом посту он начал с того, что лично объехал все ближайшие деревни. И жители Лапкесолы узнали вдруг в нем своего земляка, давно пропавшего и не подававшего о себе вестей Йывана Воробьева. Да и кому он здесь мог сообщить о себе — даже место родительского дома давно уж заросло бурьяном.
Давненько покинул он деревню. В 1905–1906 годах восемнадцатилетним парнем, работая на Звениговском пароходоремонтном заводе «Дружина», вместе с рабочими участвовал он в стачках и в забастовке против порядков, установленных хозяином на заводе. Его арестовали, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. И вот он снова в родной стороне…
Выезжая в деревни и видя голодающих крестьян, он делал все, чтобы облегчить их участь. Под его руководством создавались котлопункты, где кормили детей самых бедных крестьян. В Лапкесоле руководить этим делом волисполком поручил Кргори Миклаю. Миклай запрягал лошадь, брал людей и ехал за Волгу за мукой, пшеном и сушеной воблой. Полученных продуктов не хватало для всех голодающих, кроме того, с каждым днем отпускали продуктов все меньше и меньше. И вот из волисполкома пришла бумага, в которой было сказано, что всех сирот, оставшихся без родителей, следует отправить в Казань — в детский дом.
И эту заботу Миклай взвалил на себя. Сирот в Лапкесоле и окрестных деревнях он собрал быстро — все были рады избавиться от дополнительных голодных ртов — и тот же час отправился в путь.
Дорога уже подтаяла, стала рыхлой, и двигались медленно. Детишки, оборванные, худые, с землистыми лицами, мерзли на знобящем весеннем ветру, не спасала и солома, накиданная в сани. Они по очереди спрыгивали с повозки и, скользя на льду мокрыми изношенными лапоточками, падая и поднимаясь, бежали за санями. И, согревшись немного, снова зарывались в солому.
Только уехал Миклай, как жена Эмена, оставшаяся без мужа после кулацкого бунта, проговорилась, что ей удалось отправить с Миклаем в детдом одного из своих детей: «Хоть один избавится от голодной смерти!» И потянулись к Настий женщины, чтобы узнать, как и что, куда везти, кому сдавать детей… Поехали следом на лошадях, пошли пешком: «Дойдем как-нибудь с милостынькой Христа ради…» Жалко отправлять своих ребятишек неведомо куда, а еще жальче глядеть, как тают они день ото дня. Поневоле поведешь…
К тому же неведомо откуда свалился на деревню тиф. Косит всех подряд. Сегодня одного на кладбище повезли, а завтра, глядишь, другого… Кавырля и Микале и здесь выгоду нашли: привезли с казанской стороны какую-то землю, кормят ею людей в счет их будущих заработков. Ну а кто согласен отдать им пашню под засев — тому от щедрот своих дают по полпуда муки.
Заболел, возвращаясь из Казани, и Кргори Миклай. Три дня лежал пластом в жару и бреду. Настий в отчаянии побежала за отцом Дмитрием, но поп не пошел, только сказал злорадно:
— Подыхать стал, так и бог ему понадобился?! Коммунисту бог не поможет, все равно его черти утащат….
И все-таки Миклай выкарабкался из лап смерти. Худой, ослабевший, с заострившимся лицом лежал он в постели.
— Миклай-то как, поправляется? — спрашивали у Настий соседи.
— Да получше ему уже, вот только слаб очень, — вздыхала Настий, но в глазах ее так и сияла радость.
А в деревне слышны злорадные смешки:
— Отец Дмитрий не помог, так черти Коммунисту помогают, что ли…
Во время эпидемии люди остерегались ходить друг к другу, но Шапи, услышав счастливую весть, поспешил к Миклаю.
— Как здоровье? Как чувствуешь себя? — начал он еще с порога.
Миклай поднял голову с подушки, слабым голосом пригласил Шапи войти в комнату. Нерадостен был их разговор. Но Миклай настоял, чтобы Шапи сходил в волисполком, рассказал все.
— Так и скажи: скоро весна, а сеять нечего… Своя власть — поможет чем-нибудь, хоть советом, но поможет!
— Да кто со мной разговаривать-то там будет? Кому я там нужен… Никого не знаю, и меня никто не знает…
— Ничего, дело познакомит.
На следующий же день отправился Шапи в путь. Дорога обтаяла, почернела. Она выступала над осевшими снегами будто черный пояс на белом кафтане. Впереди, крича во весь голос, поднимались в небо грачи и галки, облетали путника стороной, широким полукругом, и снова садились. Чернела на бугре мельница. В последнее время она пуста. Лишь изредка заедет туда кто-нибудь из мужиков побогаче, у которых еще сохранилось зерно. И заскрипят, завизжат тогда жернова — аж сердце заноет.
Хозяин на мельнице другой — и цена другая.
— Что это, уважаемый, цена вздорожала? — спрашивают Кавырлю.
На что он сердито отвечает:
— Раньше один хозяин был, а сейчас их два. Обоим плата нужна…
В волисполкоме Шапи сказали, чтоб он принес список бедняков, нуждающихся в семенном зерне, составленный комбедом. В тот же вечер в доме Кргори Миклая собрались люди. Пришли даже те, чья нога раньше сюда и не ступала. Привели учителя, чуть ли не силой привели, усадили за стол — пиши!
Миклай, облокотившись на подушку, поднялся, сел поудобнее и сказал:
— Пиши аккуратно, обдуманно…
— Как ни пиши — все пойдет, — ворчал Павел Дмитриевич. — А вот кто распишется?..
— Пиши, пиши, — закричал Верок. — Есть у нас такой человек — Миклай свою подпись поставит!
— Мне что, напишу. Только вряд ли толк будет…
«Да, — подумала Настий, слушая этот разговор. — Так все на бумаге и останется…»
Когда Миклай, подписав под бумагой «Комбед Миклай Головин», откинулся на подушку, один старичок, задумчиво пощипывая свою седую бородку, печально сказал:
— А ну как дадут семена — а я уж и участок свой продал…
— Ничего, — утешил его Миклай. — Лишь бы дали. Землей-то уж как-нибудь всех обеспечим.
Утром Шапи выехал на трех подводах в Кужмару. За ночь снежная вода уже проточила местами дорогу. Подмерзший ледок трещит и ломается под полозом, хрустит под копытом. Кажется, и лошади бегут веселее, и голосистые скворцы так свистят, словно ржут маленькие жеребята в небе…
Семена выдали, и Шапи, не дожидаясь, когда подмерзнет дорога, погнал лошадей обратно. В деревню вернулся к вечеру. Привез овес, гречиху, полбу. Замок, висевший на двери кооператива, отомкнули, и народ, увидя открытую дверь лавки, веря и не веря этому, заспешил сюда.
— Что привезли?
— Кому будут давать, по сколько? — спрашивают все друг у друга, и в глазах светится надежда.
После этого зачастили люди к Кргори Миклаю.