ОСТРОУМОВА ГАВРИИЛА
В дверном проеме стоит широкоплечий полнолицый мужик, отвешивая товары.
— Эй, дядя Каврий, весы-то у тебя врут, — наседают покупатели.
Но он молчит, только глянет изредка из-под густых бровей да пригладит свои рыжеватые усы. В будни Кавырля не торгует, на то есть дочь и жена, но сегодня в честь праздника он сам вышел покрасоваться перед людьми. Из открытых окон его пятистенного дома на всю деревню поет граммофон. Под окнами толкутся дети, они рады: не каждый день выпадает послушать такую музыку.
К полудню колокола заговорили громче. От церкви потянулись люди в ярких праздничных нарядах. Запахло вкусным. Повалил из труб серый дым, и ласковый летний ветерок, играя, разогнал его по всей улице.
Но народу все еще много. Люди расходятся по домам. Некоторые заходят к родственникам и знакомым, чтобы пригласить их к себе, и по этой причине сами угощаются.
По обычаю здешних марийцев, на стол выставляется все, что приготовлено для угощения. На то и праздник. А в будни и кислая лапша хороша…
Суетятся женщины, бегают по соседям за посудой — будто ласточки вьются над гнездами. И даже по их легким, щеголеватым движениям видно, что пришел праздник, что они давно готовились и ждали его.
День еще только-только начал клониться к вечеру, а из открытых окон, украшенных березовыми веточками, стали доноситься, громкие разговоры, звон посуды.
И вот уже давно ждавший этого праздника Онтон Микале, распушив свою широкую бороду, потеряв где-то шляпу, топоча и поскрипывая сапогами, направляется к лавке. Вдруг он раскинул в стороны руки и пьяно затянул на всю деревню:
Его распахнутую красную в горошек рубашку раздувает ветерок. Одна штанина широких черных шаровар выползла и свесилась на сапог. Соседи, заслышав его, высовываются из окон и провожают взглядами.
Он и песню свою тянет, как длинную веревку. Увидев ребятишек, Микале закричал:
— Эй, сопляки, посторонись!
Те испугались и разлетелись по сторонам, как цыплята, почуявшие ястреба.
— Отец, да отец же… Дай денежку на конфеты, — дергает его за рукав сынишка, выпорхнувший из ребячьей стайки.
Пошатываясь, Онтон Микале долго и пристально глядит на него. И, наконец, узнает своего младшенького.
— Деньги? Думаешь, у меня денег нет?! На! — и он вытянул из кармана красную бумажку. — Но… этим голодранцам не давай, — Микале криво ухмыльнулся и ткнул пальцем в сторону столпившихся у ворот ребят. Те смущенно опустили головы.
Тогда он запустил руку в карман и достал горсть орехов, сыпанул их с размаху на лужайку, будто зерно цыплятам:
— Налетай! Собирай!
Дети бросились к орехам, а Онтон Микале, выгнув грудь колесом, с песней направился дальше:
Не много времени прошло, как то из одного, то из другого дома стали доноситься песни. Совсем неожиданно послышался вдруг истошный крик: «Убивает!» Взлохмаченная молодая женщина выскочила на улицу и дико закричала:
— Спасите! Соседи, пожалейте-е!..
А вслед ей из окна полетели кочерга, сковородник, глиняный горшок, плошка и прочая утварь.
— Курва, шлюха, убью! — ревет в доме мужской голос, и вторит ему плач малого ребенка…
Праздник начался.
В это время с другого конца в деревню вошел человек и присел на бревна, сложенные у крайней избы.
На нем пропыленная солдатская одежда, поблекшая фуражка с пятиугольной красной звездой, подбородок и щеки черны — верно, давно не брился. Путник сбросил с плеч котомку и пристроил ее у ног. Некоторое время он сидел так, задумчиво поглядывая на деревню.
Деревня шумит, гуляет: от ворот к воротам с песнями ходят супружеские пары, а безмужние — в обнимку друг с другом, напевая:
И, не допев, умолкают вдруг женщины, промокая уголком платочков глаза.
Наделала бед затянувшаяся война. Некоторые девушки, так и не став женами, успели обзавестись детьми. Что уж говорить о солдатках… Потому-то и выгонял из дому подвыпивший Ямшык Ондрий свою жену, нагулявшую ребенка без него. Япык, сын Онтона Микале, увидев это, хохотал до упаду. Сам он как-то сумел отвертеться от службы.
«Микал Япык через Волгу солдатом плыл, а на тот берег дезертиром ступил», — говорили одни.
«И что бы бабы делали без него?» — смеялись другие.
Еще и война не кончилась, а Япык уже дома околачивался, искал «счастье», нашептывая на ушко разные разности доверчивым солдаткам и вдовушкам. В последнее время, разглядывая на смотринах новорожденных, кумушки подхихикивают и шутят: «Ребенок-то весь в Микала Япыка».
Подвыпив, женщины вспоминают свое девичество, проклинают сиротскую вдовью участь и всхлипывают, утирая глаза, будто обиженные кем-то девчонки.
Женская судьба — что осенний день, говорят в народе. И солнцем одарит, да тут же и дождичком окропит. Да и нет, наверное, таких женщин, что горя не мыкали.
Посидев немного и поглядев на праздничную сутолоку, солдат встал, накинул шинель, повесил на плечо котомку и пошел по улице, прихрамывая на левую ногу. Был он, кажется, чем-то озабочен, хмуро глядел на гуляющую деревню. Но кто же это?
Это — наш герой, Николай Григорьевич Головин. В деревне его называли Кргори Миклаем. Здесь он родился, здесь вырос. Еще мальчишкой ходил с отцом сплавлять лес по Волге. Наслушался разговоров в сплавных артелях о воле, о социалистах, революционерах. А уж после Октябрьской революции ходил по деревне с таким гордым видом, будто сам ее совершил.
Семнадцати лет, оставив молодую жену, пошел с отрядом добровольцев на Казань — бороться с мятежными белочехами. Встретившись у Волги с временно отступавшими красноармейцами, добровольцы присоединились к ним. С тех пор прошло три года. И вот он возвращается в родную деревню, к жене, к дому.
Но почему же соседи не встречают его, не пожимают руку, не расспрашивают? Почему же, встретившись, сторонятся? Быть может, не узнали, забыли…
А и верно — трудно узнать в этом худом, сумрачном солдате веселого и бойкого когда-то парня, каким оставался Миклай в памяти односельчан.
— Смотрите, солдат-то в дом Миклаевой жены заходит, — сказала подружкам одна из девушек, кучкой стоящих у лавки Кавырли.
— Солдат к солдатке всегда зайдет, — обронила вторая.
— Да уж не сам ли Миклай пришел? — заинтересовалась третья.
— С того света не возвращаются.
— А ты откуда знаешь, что он мертвый?
— Дак она ж сама говорила: в последнем письме написал, что ранен, а потом ни слуху ни духу — ни одной весточки не подал.
Что бы ни произошло в деревне, весть об этом сразу же разносится по округе. Все только и будут судачить об этом событии: и мужики, и бабы, и старики, и дети…
Еще и видевшие солдата толком не разобрались, кто он, почему зашел в дом Миклаевой жены, а уж по деревне слух пополз — Миклай вернулся. И потянулись туда люди один за другим, не думая, что, верно, устал хозяин с дороги, отдохнуть хочет. И ожил вот уже три года сиротой стоявший дом — полон соседей. У каждого вроде бы свой вопрос, а оказывается — у всех одно и то же: скоро ли война кончится, не встречал ли где мужа, сына, брата? Всем ответил Миклай как сумел, а в конце разговора коротко заключил: