— А что это такое?
— Ну, как вам сказать… Сейчас у нас один Мико-нор Кавырля торгует в деревне, что хочет — то и делает, наживается за наш счет. А вот объединимся вместе, откроем свою торговлю — тогда и прижмем его. Вот только собрать надо всех, кто пожелает в пай вступить, поговорить с ними.
— А что, это можно, — заметил кто-то.
— Конечно можно, потому и говорю. Вот и в газете так написано: «В укреплении смычки между городом и деревней важную роль играет кооперативная торговля…» Значит, нам надо держать связь с городом, с рабочими, тогда и жизнь полегче станет.
Миклай замолкает. Он думает. Ему самому не все еще ясно. И не ошибается ли он?..
— Какой-то «кырпырочив» придумал, — тихо ворчит жена. Она сидит у оконца и прядет льняную куделю. В избе темно, только, светится чья-то цигарка. — Опять соседи укорять будут, мне уж и так стыдно на улицу выходить.
Никто, кажется, не слушает ее, все ждут, что еще скажет Миклай.
— Если народ будет на нашей стороне, туго придется Кавырле, да и Микал попляшет тогда.
— Уже не своими ли заплатанными штанами торговать хочешь? — снова ворчит жена.
И не у нее одной такие сомнения…
Но вот пропел петух. И молодежь потянулась по домам. На востоке чуть посветлели облака. Летнюю ночь пядью измеришь, говорят в народе. А чтоб зимнюю измерить — и вожжи коротки.
Пришла пора вывозить навоз под озимь. Потянулись в поля телеги. Чтобы не отстать от соседей, вывел гнедого и Миклай. Работы много — за три года целая гора выросла за хлевом.
Поле его, узкая полоска земли, тянется к болоту. В конце, у дороги, стоит часовенка — черная, закопченная свечным нагаром, грубо сколоченная из бревен и увенчанная медным крестом. День и ночь теплится свечка, укрепленная в нише перед иконкой. Приходят сюда люди со всей округи, молятся, ставят свечи. Если кто-то приболеет, то бабка Майра, знахарка, всегда одно и то же нагадает по поясу: поди в часовенку, помолись, и все пройдет…
Из-за этой часовни отец Миклая считал свой участок счастливым. Сам он часто молился здесь: просил у бога хлеба, приплода скотине, здоровья себе и домашним. Да, видно, счастье в другую сторону глядело. И приходилось отцу идти на Волгу и наниматься бурлаком. Возвращаясь из Астрахани, с заработка, заразился тифом, заразил семью… Выжил только Миклай.
Целый день возил Миклай навоз и только к вечеру Добрался до конца участка. Разгрузив последний воз, он подошел к часовне, обошел ее вокруг. Дощатая ограда сгнила, покосилась, местами упала на землю. Былые краски потемнели, кое-где сошли. Ниша обуглилась от частых загораний, икона закоптилась так, что и лика уже не разберешь на ней. «И кому она нужна такая? — подумал Миклай. — Да что с ней поделаешь, пусть стоит себе…»
Вечером, когда он уже распряг лошадь и отдыхал, прибежали парни:
— Дядя Миклай, айда на болото утят ловить!
— Так ведь зелень еще, — возразил Миклай.
— Нет, нет. Оперились уже давно, почти как взрослые утки стали. Наловим — магарыч будет.
— Магарыч — шут с ним. А вот утятинки попробовать не худо.
Миклай вынес из амбара старое, оставшееся от отца пистонное ружье, рожок с порохом, выжженный из коровьего рога, и подмигнул:
— Ну, айда!
В болоте, что за деревней, — птичий рай. Каждый год выводят здесь дикие утки птенцов. Люди не трогают их, пока не оперятся, не окрепнут. И только они начнут подниматься на крыло, молодежь со всей деревни выходит на промысел.
Ребята одевают старые холщовые портки, лапти и, взяв шесты, заходят в осоку, стараясь выгнать утят на чистое место. Охотник с ружьем идет вдоль берега и стреляет во взлетевших уток. Утята же, испугавшись выстрелов и шума, хлопают крыльями и в разные стороны бегут по воде, поднимая брызги. Тут и лови их голыми руками.
Охота на сей раз была удачной. Сменив мокрую одежду, молодежь собралась в доме Миклая. При свете углей в горнушке ощипали добычу, выпотрошили. Вскоре в котле забулькало, и по избе потянул щекочущий, вызывающий слюну запах. Только сели за стол, как на улице забил колотушкой ночной сторож, забегали, закричали люди, ударил пожарный колокол. Парни высыпали во двор. За деревней, у болота, поднимался в небо столб огня и юрких частых искр. На деревьях качалось зарево, а на проплешине чистой воды в болоте играл веселый багровый глянец.
Горела часовня. Наработавшиеся за день люди уже спали, и Кргори Миклай с ребятами прибежали почти первыми. Но бревна были так сухи и смолисты, что потушить огонь удалось только, когда часовня сгорела почти полностью.
Зарево всполошило и жителей соседних деревень. Из Посъяла прискакали на пожарной повозке несколько мужиков. Но узнав, что произошло, пожарные уехали обратно.
Утром разнесся слух, что часовню спалил Миклай, подговорив молодежь. И к вечеру слух этот разнесли по окрестным деревням люди, побывавшие в тот день в лавке Миконора Кавырлн.
5
На землю спустилась вечерняя прохлада. Солнце, в последний раз махнув на горизонте своим красным полотенцем, будто заметая следы, улеглось на покой. В конце деревни, у болота, зазвучала волынка, загудел барабан. Волынка и барабан зовут ребят в ночное. В горячую пору вывозки навоза и других полевых работ обычно гоняют лошадей на отдых в Тосуртов лес. Всю ночь горит костер, взрослые, молодежь и даже дети сидят вокруг него, слушают разные истории, на которые большой мастер Бородач Кузьма.
Имя это досталось ему в наследство от деда. Говорят, у того была очень длинная, борода. Но не из-за длины ее стали звать деда Бородачом. Прозвали его так, когда он потерял бороду. Однажды в морозный день дед Кузьма пил воду из проруби, а борода возьми и вмерзни в лед. И пришлось ее топором обрубить… Вот и дали в насмешку такое прозвище.
На этот раз ребятишки долго уговаривали Кузьму рассказать сказку, но он все отказывался, отговаривался, что мешок-де со сказками потерял. Так и уснули мальчишки без сказки. Угомонилась и молодежь. У костра остались только лесник Япык, его зять Мирон Элексаи да Ош Онисим. Почему они пришли нынче в ночное — никому, кроме их самих, не ведомо. Недаром говорят: зять да шурин — черт их судит. Долго сидели они у костра, совещались о чем-то и вполголоса ругали Миклая. Особенно Япык усердствовал.
— Коммунист в Кужмару часто ходит, а дорога-то вдоль Бабьего болота идет… — шипел он тихонько сквозь зубы.
— Хорошо, если б и завтрашнее дело выгорело, — протянул. Элексан и, прикусив язык, быстро осмотрелся. Но вокруг было тихо, все спали.
— Давай-ка и мы на покой…
Онисим бросил в костер свежесрубленный можжевеловый куст. Огонь притух, а потом вдруг с фырчанием и треском, как порох, вспыхнул, осветив на мгновение сумрачные лица полуночников.
Вскоре все утихло, только изредка позвякивали бубенчики пасущихся коней. А на опушке, в ивняке у болота, заливались-спорили соловьи. Их глубокие и свободные голоса сливались с еле слышным шелестом травы, лопотаньем листьев под ветерком, потрескиванием угольков в костре, звяканьем бубенчиков, пели славу любви и жизни. Заслушаешься их и даже не заметишь, как уснешь. Но короток сон в ночном. С восходом солнца нужно гнать лошадей обратно.
Лапкесола проснулась от голосов возвращавшихся с пастбища парней. Их песня далеко слышна в свежем утреннем воздухе:
Женщины, подоив коров, выгоняют их со двора, провожают до околицы в стадо и начинают готовить завтрак. Вкусный запах плывет по деревне, перемешиваясь с едким летним дымом из труб. И по запаху этому можно узнать, кто что готовит.
Едва взошло солнце, как от дома к дому забегал лувуй[2], собирая народ на сходку. Никто не знал, что случилось, по какой причине в такое время, с утра, собирают.