— Ну, что тебе?
— Сам знаешь… Япык мой больше никуда не должен уходить… Может, отдашь за него дочь?
Кавырля не ожидал подобного разговора и ничего не ответил.
— Да я знаю, что она мне крестная дочь… — продолжал Микале.
— Вот-вот. В том-то и дело. Батюшка не будет их венчать, грех ведь…
— Да какой грех?! Мы ж. не одной крови.
— Так-то оно так, — протянул Кавырля. — Так ведь одна она у меня помощница-то…
Открылась дверь, и разговор их оборвался на полуслове. В..дверях стоял, держа под мышкой свернутый мешок, старый дед Верок. Увидев на столе бутылки, закуску, он смущенно затоптался у порога, стянул с головы помятую, затасканную шляпчонку и, не зная что делать, сказал:
— Приятного аппетита, будьте здоровы! — и попятился назад, собираясь уходить.
— Постой! Проходи к столу, будь гостем, — прогудел в свою пышную бороду Кавырля. Он понял, зачем пожаловал старик.
Но Верок все топтался на месте, не осмеливаясь пройти. Тогда Кавырля встал, налил в большую граненую рюмку водки и поднес старику.
— Не откажись, глотни за компанию…
Верок смущенно принял из его рук водку, крякнул зачем-то и неловко, поперхнувшись, выпил.
— У-ух! — выдохнул он и вытер заслезившиеся глаза. — Крепка казенка-то, оказывается.
— Да мы и сами крепкие, — гоготнул Кавырля. — Говорят, ты тоже скоро только такую пить будешь: сын-то твой, Шапи, торговать собирается…
От этих слов Верок еще больше засмущался.
— Да-а, — подал голос Микале. — Хозяином будешь. Тогда уж нас-то, верно, и на порог не пустишь…
Редкая бороденка старика затряслась от смущения и обиды. Он хотел попросить в долг муки у лавочника. А теперь как попросишь, к кому пойдешь?..
Маловато земли у жителей деревни, и у окрестных мужиков не больше. К тому же бедна земля — сплошь супесь и суглинок. Хлеба до урожая вечно не хватает. Всего три-четыре богача в деревне. У них и скота побольше, а значит, и навозу на полях и зерна в закромах. Засевают они еще и земли некоторых бедняков, кому поля засевать нечем. И таким, как Верок, только и остается бога молить в надежде на милость. Да вот еще кооператив собираются открыть, может, от него помощь будет?..
Но вот, наконец, и пришло долгожданное: завезены товары, открыты двери новой кооперативной лавки. Заслышав про это, потянулись в Лапкесолу люди со всей округи: интересно посмотреть, что это такое — кооператив.
Целый день толкутся здесь люди: заходят, выходят, снова заходят, чтобы посмотреть, как Шапи отвешивает товар, сколько берет; послушать, что говорит; посмотреть и пощупать товары. Можно и на лавочке у входа посидеть, потолковать с соседями.
— Смотри-ка, за тот же товар Кавырля вдвое дороже дерет.
— Да и товаров здесь больше.
— Нет, мужики, надо в пай вступать.
— Шапи говорил, что пайщикам, у кого денег нет, товары в кредит дают, это в долг, значит.
— Теперь попляшет Кавырля. Смотри, к нему никто не идет…
И верно, Миконор Кавырля тоже открыл свою лавку. Стоит у входа, скрестив на животе руки, поглядывает искоса на новый магазин. И всякий раз в глаза ему бросается вывеска, на которой крупно написано «Кооператив «Заря». Редко кто подходит к нему, и Кавырля со злобой думает: «Неужели эти оборванцы осилят меня?»
Горько и больно было смотреть на озимые поля. Чахлые, редкие, островками среди голых проплешин стояли хлеба, опаленные засухой. Их собирали и сразу же, не завозя на гумно, складывали на сеновале — скот кормить, поскольку колос так и не вызрел. Яровые тоже не взошли, и поля под ними походили на распластанные шкуры черных овец. Не помогло даже моленье — дождя не было. И только много спустя, уже под осень, разразилась гроза, а вслед за ней будто прорвало небо — каждый день лил мелкий и нудный дождь. Тогда и взошли яровые, стали подниматься, но вдруг похолодало, и пришлось скосить их на корм скоту.
Мужики остались без семян, не смогли засеять и озимые под новый урожай. Лишь богачи отсеялись да те, кто, договорившись с ними, отдавал им под засев половину своего поля. Горе согнуло плечи людей: как пережить зиму? Уже сейчас нет хлеба. Нечем кормить и скотину. Вся надежда на картошку, а ее мало, совсем мало.
Коль желудок есть потребует — горло не завяжешь. И потянулись люди с мешками и корзинами в дубраву.
Такая примета ходит в народе: в неурожайный год желудей много. Наверное, так и есть. Нынче их действительно много. Идут люди в дубраву, сшибают шестами желуди, заготавливая их впрок. Но и тут не все ладно: набежит вдруг Япык и ну кричать: что, мол, это вы лес изводите, ветки ломаете…
— Если б мог, то и за желуди деньги брал бы, — говорят люди горестно.
Только к вечеру возвращаются они домой, озябшие, промокшие под промозглым осенним дождем. Лишь одно утешает — не с пустыми руками. Женщины топят печи, рассыпают мокрые, блестящие, глянцевитые эти ядреные плодики на полу, на полатях и на печи, сушат их, поджаривают на загнетке, потом ссыпают в лари. Что поделаешь: кому пироги да пышки, а кому желуди да шишки.
Со всеми вместе ходят в дубраву и Миклай с женой. Еще недавно, кажется, отвозил он в Казань яйца, масло, шерсть, кудель, вырученные от торговли, и возвращался с новыми товарами. А сейчас торговля пошла на спад, кооператив «Заря» временно закрылся. Закрыл свою лавку и Кавырля. С горем пополам, ожидая худшего, прожили люди осень.
Сразу после того, как выпал снег, ударили морозы. Да такие, что деревья в лесу трещат. Все сидят по домам. Мужики вручную мелют желуди. А женщины из этой желто-коричневой муки пекут лепешки. По вечерам нигде ни огонька, будто вымерла деревня. Но люди все-таки заходят друг к другу, сидят, беседуют, вздыхают в темноте.
Кргори Миклай зашел к старому Верку поздно вечером. Но жена его только еще топила печку, и в избе холодно. Младшенькие, сын и дочка, жмутся к огню, мешая матери, она щедро отвешивает им подзатыльники направо и налево, но они не обращают на это внимания, знают, что все равно мать даст им что-нибудь поесть. Верок сидит на лавке, попыхивая трубкой, и, кажется, ничего не замечает.
— Да-а, — тянет он, — видно; мерина продать придется, а то хоть голову в петлю суй… — и трубка его начинает сердито попыхивать и постреливать искорками.
— Подожди немного, — отвечает Миклай. — Думаю, власти помогут.
— Незнай, незнап, — упрямо трясет бородкой Верок.
В это время девочка у печки жалобно вскрикнула и тоненько заплакала. Мать сунула им в руки по хрустящей недоваренной картофелине, и брат, запихнув свою, горячую, в рот, вырвал другую у сестренки. Верок вдруг сорвался с места, схватил ремень и зло стеганул обоих. Дети не заплакали, а только, испуганно глядя расширенными глазами, мигом влезли на печь и затихли там. Что поделаешь, горе кругом и взрослые злы в такое время. А еще горше становится, когда видишь, что Кавырля, Микале, Ош Онисим да Мирон Элексан живут-не тужат. Все у них есть: и хлеб, и скотина. Да еще на базар ездят Кавырля с Микале, меняют муку из желудей на разные товары, а потом перепродают все заволжским чувашам.
— Вот что, — подумав, поднял голову Кргори Миклай. — Предстоит в ближайшие дни нам одна работенка. Должен прибыть отряд из города, будем забирать у богатеев излишки хлеба.
— Да кто же даст-то? — удивился Верок.
— Дадут! А если не захотят — силой возьмем, ;— уверенно сказал Миклай. — Нам, — беднякам, надо быть готовыми к этому. Мы будем решать: у кого брать и сколько брать…
Не с одним Верком говорил об этом Миклай. Он заходил к самым бедным, успокаивал их, утешал, вселял надежду. Потом еще раз собрал их у себя дома, объяснял, что им предстоит делать, как и почему власть решилась на такую — меру. А по окрестным деревням поползли слухи один страшней другого: придут-де из города люди и все под метелку выгребут из амбаров, даже желудей не оставят. Лишила сна эта новость и богатеев местных, они не спят, не дремлют — готовятся.