Я выждала несколько минут, давая ему фору и обречённо потопала следом. Повода для беспокойства не было, но второй раз попадаться чужаку на глаза не хотелось, не покидало ощущение, что я сделала нечто запретное и предосудительное. Бред. В ушах до сих пор звучал его голос, совершенно не подходивший к тому жутковатому образу, который создавали плащ и капюшон. Голос не портил впечатление, он его во много раз усложнял. Меня притягивало всё необычное, брат часто смеялся над этим, говорил, что любопытство однажды сыграет со мной подленькую шутку, я довольно улыбалась в ответ, как сытая кошка с печи, но понимала, что правда была на его стороне.
Поглощённая мыслями, я прошла половину города. Обнаружила, что всю дорогу стискивала челюсти, только когда они начали ныть. Ветер сменил направление и теперь дул в лицо, заставил щуриться и прикрывать нос рукой, а недалеко впереди упорно маячил длинный тёмный плащ. Ни один порыв не сорвал с головы чужака капюшон, хотя я могла бы поклясться, что тот ни разу не поднял руки, чтобы удержать его на месте. Встречные люди спешили по своим делам, не обращая на нас внимания. Я подумала, что плащ, как и медальон, обладал неведомой колдовской силой, которую никто кроме меня не мог увидеть, поэтому их обладатель не казался жителям странным, не вызывал у них интерес. Тут из дома впереди выскочил мелкий мальчишка, с разбегу врезался в чужака и с громким возгласом плюхнулся на землю. Я задержалась, сделала вид, что нашла заначку в кармане юбки, и украдкой поглядывала, как рука в черной перчатке помогла ребёнку подняться и успокаивающе похлопала по плечу. Мелкий поспешил спрятаться обратно в доме, только у самой двери обернулся и выкрикнул положенную благодарность.
Наконец чужак свернул к дому Управляющего, а я почувствовала облегчение, словно с моей спины только что сняли тяжёлую ношу. Ноги казались ватными, налились приятным теплом. Я тряхнула головой, пытаясь сбросить наваждение и взбодриться. Всё тётушка виновата, если бы ни она с её странным поведением, я бы вообще на чужака внимания не обратила.
Глаза словно второй раз за утро открылись, и я с удовольствием вдохнула, не только носом, а всей душой впитывая доносившийся аромат свежей выпечки. Кто-то готовил поздний завтрак. Хюрбен замер в ожидании праздника, но с каждым днём ненавязчиво преображался. Сбор урожая почти закончился, а в следующее полнолуние, меньше чем через четыре недели, ждали затмение, которое выпадало именно на эти дни осени лишь раз в пятнадцать лет. На эту ночь каждый житель Хюрбена строил большие планы, говорили, что все сделки, совершенные в это время, обернутся удачными, заключённые браки станут вечными, а рождённые дети — счастливыми. Правда, с последним подгадать мало у кого получалось, дети уговорам не поддавались.
На домах появлялись украшения, венки и плетения, рисунки на окнах. Кто-то раскладывал засушенные букеты перед крыльцом, а кто-то — корзины с едой, она предназначалась для всех желающих, поэтому зачастую ограничивались последними побитыми яблочками или подпорченными овощами, которые требовалось как можно скорее доесть. Я подхватила яблоко, поклонившись крыльцу, как живому, словно оно само сделало мне прекрасный подарок. В воздухе витало ожидание чуда, настроение улучшалось, а глупая широкая улыбка не покидала моих губ весь остаток пути.
В лавке было людно. По настоянию брата я подрабатывала у мясника. Ни я, ни хозяин большой нужды в этом не видели, но приличная девушка должна быть замужем или при деле, а то родня спокойно спать не сможет. Мясник не возражал, а меня особо не спрашивали. Жены у него не было, поэтому иногда мне приходилось отвечать на странные вопросы, да помогать с делами, которые традиционно считались «бабскими», так что в ожидании покупателей я штопала его с сыном одежду и прибиралась в доме. Могли и сами, никто не заставлял, но выходило у них в разы хуже, чем у меня, а я талантами к рукоделию не блистала. Однажды я застала хозяина за мучениями над дырой в рубахе, которые он, краснея, назвал творческим процессом, и согласилась взять их на себя. Он пошутил, что теперь мне придётся работать здесь до старости, а я смеялась, что вариант не самый плохой.
Сегодня что-то изменилось. К утренним покупателям я привыкла, только толпились они обычно снаружи, костеря меня за очередную попытку поспать подольше. Товар на день хозяин всегда готовил заранее, а к моему приходу успевал не только распродать большую часть, пока свежее, но и сбежать заниматься другими делами, поэтому открытая дверь меня одновременно насторожила и удивила. Стоило зайти внутрь, как хозяин и пара соседских мужиков притихли, окинув меня погрустневшими взглядами.
— Отошли её куда-нибудь, — басом прошептал один из них.
— Куда я её отошлю? — так же скрытно растерялся хозяин.
— Вы же понимаете, что я вас прекрасно слышу? — уточнила я, стащила сапоги, которые успели до крови натереть мне пятки, и залезла на лавку у печки, подтянув под себя холодные ноги. Эх, сюда бы ещё одеяло и можно оставаться жить.
— Домой, — не растерялся первый и с недоверием покосился на меня.
— Неа, — зевнула я.
— Не волнуйся, Эб, она болтать не будет.
Теперь на меня косились оба, один с сомнением, другой с немой просьбой о подтверждении.
— Не буду, — торжественно пообещала я
— Бабы, они такие, — ворчал Эб, но к окну отвернулся, — им только дай чего послушать, завтра весь город знать будет, ещё и выставят последним кретином.
Я со всех сил делала вид, что пропустила последнее предложение мимо ушей, исключительно ради хозяйского спокойствия. Едва ли не каждому в Хюрбене было известно, как повезло Эбу с женой, по способности создать проблему из ничего она уступала разве что моей тётушке, в которой с детства таился нерастраченный актёрский талант. Увы, театры оставались в столице, у нас появлялся только бродячий цирк.
Звуков из моего угла не раздавалось, мужики расслабились и принялись о чем-то перешёптываться. Речь шла то об урожае, то о дождях, то о мясе, и постепенно я перестала вслушиваться. Забытый всеми товар лежал на прилавках, решила, что заберу вечером вырезку домой, никто не заметит. Не пропадать же добру.
Мужики ждали гонца, вернее сказать неудачника, выбранного подглядывать в окна Управляющего и выяснять, что за чужак к нему пожаловал. Народ у нас жил хоть и добрый, но секретов терпеть не мог. Гонцом, как обычно и бывало, оказался двенадцатилетний Арни, единственный сын мясника. Прошлым летом он сильно вырос, а наесть жирка не успел, так что шатался надо мной как пресловутая тростинка на ветру. Выгода такого роста заключалась в том, что Арни мог без труда засунуть свою любопытный нос в любую щель… то есть окно.
Арни вернулся бегом, красный, как кусок свежесрезанного филе.
— Что там? — спросили в один голос мужики, а я почти беззвучно хихикнула из угла, такие заинтересованные у них были лица.
— Чужак-то этот не простой, колдун он, — выдал Арни, тяжело дыша и поддерживая руками живот, со стороны казалось, что последний был безжалостно вжат до самого позвоночника. — Злой. За своим, мол, приехал, отдавайте. Чуть Управляющего не убил.
Мужики переглянулись, Арни приосанился, важность донесения так и распирала его изнутри. Ему редко доверяли что-то значимое, зачастую он понимал поручения слишком своеобразно. Мне же и вовсе не стоило ни в чём на него полагаться. Когда я только начинала здесь работать, Арни отчего-то решил, что его долг состоит в том, чтобы поскорее от меня избавиться. Каких только гадостей я не натерпелась, пока мы оба не выяснили, что отец не собирается ему помогать. В свою последнюю попытку Арни засунул мне в сумку свиную ножку и спрятал в углу под утварью. Сказать хозяину о пропаже сумки я постеснялась, решила, что потеряла где-то на прогулке в лесу, такое со мной случалось, задумавшись, я могла забыть всё на свете. Вполне ожидаемая развязка наступила тогда, когда один из покупателей зашёл в лавку и сморщил нос, а мы с хозяином ринулись на поиски сокровищ. Свиная ножка в сумке едва не обрела вторую жизнь, я бы не удивилась, если бы на ней в скором времени отросли глаза. Вовремя явившийся Арни не растерялся и принялся докладывать, что я, дескать, ножку-то украсть и продать хотела, а благородный рыцарь спас лавку от неминуемого разорения. Забыл на место положить, так это ничего, бывает.