Лесная тропа

Зато мать переживала тихую радость. На прощание она благословила сына, и все время ее не оставляла мысль о том, как наградил ее на старости лет господь бог за то малое добро, которое она, хоть и хотела, но не всегда могла сделать, да, наградил, наградил не по заслугам.

После отъезда Виктора в долине и в доме снова потекла та же тихая, скромная жизнь, что и всегда. Мать в простоте душевной занималась домашними делами, пеклась обо всем, творила, где могла, добро и старалась создать уют и довольство для предстоящей в недалеком будущем жизни. Ганна была покорной дочерью, она не выходила из воли матери и с душевным волнением и трепетом ждала, что принесет ей будущее.

По истечении четырех лет, когда выросла уже внушительная стопка писем, посланных из чужих стран и написанных знакомым дорогим почерком, прибыл и сам их отправитель, а письма прекратились. За время отсутствия Виктор так изменился, что даже его приемная мать удивилась, — она была поражена, что юноша, почти еще мальчик, за короткий срок превратился в мужчину. Он вырос умственно и духовно, но доброе сердце, которое вложила в него она, осталось неизменным, все тем же детски мягким и нетронутым, как и в раннем детстве, все тем же, какое она дала ему, какое взлелеяла в нем; да, сердце свое она могла ему дать, но стойкость, необходимую мужчине, суровость, которую требует жизнь, этого дать ему она не могла. Ганна не заметила в Викторе никакой перемены, потому что с детства привыкла считать его более ловким и сильным, чем она. Но то, что она сама человек доброй, простой, большой души, которого не склонить на зло, как не заставить реку течь вспять, этого она не знала, так как предполагала, что доброта — общее достояние людей.

Прошло немного времени, и перед алтарем сочетались браком Виктор и Ганна — двое любящих, как две капли воды похожие на двух других влюбленных; с какой радостью стояли бы в свое время те двое перед этим же алтарем, но несчастье и собственная вина разлучили их, и всю свою жизнь они сокрушались об этом.

Те друзья, которые однажды отмечали день рождения Фердинанда веселой прогулкой, присутствовали на свадьбе Виктора с Ганной. Был там и опекун с супругой, и Розина, тоже уже вышедшая замуж, и Розинины и Ганнины подружки, и другие гости.

По окончании празднества Виктор с молодой женой совершили торжественный въезд в свое именье. Мать не поехала с ними; она сказала, что посмотрит, как еще сложатся обстоятельства.

Дядя, несмотря на просьбы Виктора, который сам поехал к нему, не был на свадьбе племянника. Он сидел в одиночестве у себя на острове, потому что, как он однажды сказал, было уже поздно, слишком поздно, а раз упущенное потом не наверстать.

Если бы применить к нему сравнение с бесплодной смоковницей, то, пожалуй, было бы позволено сказать: добрый, милосердный и мудрый садовник не бросил в огонь дерево, не приносящее плодов, он каждую весну смотрит на распускающуюся листву и предоставляет дереву зеленеть, но постепенно листьев становится все меньше и меньше, и в конце концов останутся только сухие ветви. Тогда дерево уберут из сада и на его место посадят другое. Вокруг будут всходить и цвести другие растения, но ни одно из них не сможет сказать, что оно проросло из его семени; если же оно принесет сладкие плоды, то обязано этим будет не ему. Солнце сияет во все времена, и голубое небо улыбается из тысячелетия в тысячелетие, и земля одевается в свой старый зеленый убор, и долгая цепь поколений нисходит до самого младшего своего отпрыска. Но он, как бесплодная смоковница, выкорчеван из этой цепи, потому что за свое существование не вылепил ни одного своего подобия, потому что его ростков нет в потоке времен. Если он и оставил другие следы, то они будут стерты, как стирается все на земле, и если в конце концов все потонет в океане времен, даже самое великое и самое радостное, то он потонет еще раньше, потому что вокруг него все уже пришло в упадок, хотя он еще дышит и живет.

1844

ЛЕСНАЯ ТРОПА © Перевод В. Розанова

У меня есть друг, и хотя у нас не в обычае рассказывать случаи из жизни людей ныне здравствующих, он, должно быть, имея в виду пользу и благо таких же чудаков, каким до недавнего времени был сам, позволил мне поведать об одном таком событии, дабы и они извлекли из него урок, какой извлек он.

Друг мой, — назовем его Тибуриусом Кнайтом, — слывет ныне обладателем милейшего загородного дома, какой только можно представить себе в этой части света. У него превосходнейшие цветы и отличнейшие фруктовые деревья, наипрекраснейшая жена из всех когда-либо ступавших по земле; и живет он в своем загородном доме из года в год, соседи дарят его любовью, лицо у него словно ясное солнышко, и лет ему от роду двадцать шесть, хотя совсем недавно никто ему меньше сорока не давал.

И всего этого мой друг сподобился не более и не менее, как благодаря самой обыкновенной лесной тропе; ибо до того господин Тибуриус ходил в больших чудаках, и никто из знавших его прежде не мог бы предположить, что с ним произойдут столь разительные перемены.

История эта, по сути говоря, наипростейшая, и рассказываю я ее только ради того, чтобы принести пользу людям, о которых говорят, что они сбились с толку, им, так сказать, в назидание. Земляки мои, из тех, что немало побродили по отечеству нашему, по горам и долам его — если им попадутся эти строки на глаза — сразу же признают упомянутую тропу и вспомнят о том или ином впечатлении, воспринятом ими, когда они гуляли по ней; однако ж навряд ли найдется хоть один, которого бы она преобразила так, как господина Тибуриуса.

Я уже говорил, что друг мой был большим чудаком. И причин тому — несколько.

Первой назову ту, что еще отец его был большим чудаком. Люди говорили о нем разное. Впрочем, расскажу лишь немногое и только достоверное, чему сам был свидетелем. Поначалу завел он себе лошадей, решив непременно сам кормить их, обучать и объезжать. Когда ничего из всей этой затеи не получилось, он прогнал штальмейстера, а лошадей — так ничему и не научившихся — продал за десятую долю цены. Потом он целый год не выходил из спальни, где день и ночь были спущены шторы, дабы в мягком сумраке отдыхали глаза хозяина. Всем, кто осмеливался утверждать, будто он всегда отличался превосходным зрением, старший Кнайт тут же доказывал, сколь глубоко они ошибались. Открыв задвижку в темных сенях, примыкавших к спальне, он некоторое время смотрел на гравийную дорожку, залитую солнцем, и тут же заверял, что глазам его больно. А уж смотреть на снег ему было вовсе невыносимо! На этом он почитал доводы своих противников разбитыми. В довершение всего господин Кнайт нахлобучил себе на голову колпак с огромным козырьком и так постоянно пребывал в своих затемненных покоях. Однако по прошествии года он принялся ругать врачей, которые советовали ему поберечь глаза, да и вообще поносить медицинские науки. Под конец он стал убеждать себя, будто прибегнуть к подобным средствам его заставили эскулапы, стал клясть все лекарское сословие, заверяя, что впредь будет врачевать себя только сам. Откинув шторы в спальне, он открыл окна настежь, приказал сломать деревянные сени и, когда солнце особенно сильно припекало, усаживался без шляпы под палящими лучами его, неотрывно глядя на белую стену дома. Результаты не замедлили сказаться — у него обнаружили воспаление глаз, однако, когда это прошло, он был здоров.

Следует еще упомянуть, что после того как он несколько лет подряд весьма рьяно и притом успешно промышлял торговлей шерстью, он внезапно прекратил эти занятия. Потом он стал разводить голубей, стремясь при помощи скрещивания достигнуть особой расцветки оперенья этих птиц, после чего посвятил все свои силы выращиванию кактусов.

Рассказываю я все это, дабы проследить генеалогию господина Тибуриуса Кнайта-младшего.

Во-вторых, следует назвать его мать. Она любила сына, не зная меры, вечно пребывая в страхе, как бы он не простыл или роковая болезнь не унесла бы его навсегда. Распашонки у малыша всегда были очень красивые, вязаные, также и носочки, штанишки, и каждый из этих столь полезных предметов украшала яркая вышивка. Нанятая для этой цели вязальщица целый год трудилась на мальчика. В кроватке лежали подстилки из тончайшей кожи, а также кожаные подушечки, от сквозняков ее защищала ширма. Кушанья для сыночка мамаша готовила сама, не подпуская к ним прислуги. Когда же малыш подрос и стал бегать, мать по лучшему своему разумению отобрала для него и платье. Дабы фантазия мальчугана не дремала и к тому же не была отягощена неприятными представлениями, матушка заполнила весь дом всевозможными игрушками, прилагая старания к тому, чтобы последующая превосходила предыдущую как красотой, так и затейливостью. Однако при этом она неожиданно для себя заметила некую странность в мальчике: чуть поиграв очередной новинкой или только взглянув на нее, он откладывал игрушку и уж более не прикасался к ней; к тому же играл он в игры, к которым скорее склонны девочки, нежели мальчики, и часто его можно было видеть с завернутой в чистую тряпицу сапожной колодкой, которую он тетешкал и ласкал.