— Вам я разрешаю смотреть мои картины потому, — сказал я, — что вы — это вы, а господину Родереру я их показал потому, что уж так оно получилось.
— Да-да, я поняла, — закивала она.
— Вот и делайте так, как я сказал, — закончил я разговор.
— Так и сделаю, конечно, так и сделаю, — откликнулась она.
На том разговор и кончился, но отнюдь не сама эта история. В дни, последовавшие за храмовым праздником, какие-то люди и впрямь приходили из Люпфинга и еще откуда-то, просто чтобы меня повидать. Погода держалась пасмурная, я работал над большой картиной, запершись у себя в комнате, и велел передать, что не могу отрываться от работы и мне нельзя мешать. Наконец я послал хозяина нанять для меня коляску в Люпфинге и сам поехал туда. Хозяйка выразила свою радость по поводу того, что я в кои-то веки отдохну от тягот, которыми сам себя обременил, и наконец-то развлекусь, как мне и положено. Но в Люпфинге я только купил висячий замок и два кольца к нему и тотчас вернулся. Кольца я ввернул снаружи в дверь моей комнаты и в косяк так, чтобы они приходились как раз друг над другом, и когда я в следующий раз пошел на натуру, я продел дужку замка в кольца и запер свою комнату, чтобы в мое отсутствие ее не могли открыть и показать кому-нибудь картины.
Наконец прибыла и золоченая рама для большого полотна. Она была упакована в ящик в разобранном виде. Я не мог ее пока собрать, но уже по виду отдельных ее частей понял, что она очень хороша, как и все, что делает мой позолотчик. Однажды, уже летом, мы с Родерером теплым приятным вечером сидели под яблоней, и он вдруг сказал:
— Весьма вероятно, что вы в один прекрасный день бросите живопись и больше никогда не возьметесь за кисть.
Я взглянул на него с величайшим изумлением и ответил:
— Это было бы очень странно, я пока не ощущаю в себе никаких признаков этого. А чем же я буду заниматься, когда брошу живопись?
— Этого я пока не знаю, — ответил он, — но уж чем-нибудь да займетесь.
— Конечно, чем-нибудь да займусь, — сказал я, — вы, вероятно, не рассердитесь, если я позволю себе спросить, что привело вас к выводу, имеющему столь непосредственное касательство к моим занятиям.
— Я ничего не могу сказать наверное, — ответил он, — но это представляется мне весьма вероятным, и, если мои слова хоть немного ускорят ход событий, я буду очень рад, если же я ошибаюсь, и вы останетесь художником, то мои слова лишь помогут вам стать настоящим мастером.
— Я сгораю от любопытства, — сказал я.
— Так послушайте, что я вам расскажу, — начал он. — Вот уже несколько веков живет на земле некий род, и все, кто к нему принадлежал, стремились к одному, а достигали другого. И чем более одержимы они были своей страстью, тем больше было оснований полагать, что она ни к чему не приведет. И отнюдь не судьба сталкивала этих людей с избранного ими пути: ведь тогда хоть кто-нибудь из них удержался бы на нем, поскольку судьба и случай непоследовательны; нет, все они сами, добровольно и с радостью, покидали свое поприще и предавались другим занятиям. Некоторые из них так увлекались подготовкой средств, ведущих к цели, что самой цели так и не успевали достигнуть. Все они, за исключением одного, человека весьма заурядного, были щедро одарены природой и именно благодаря одаренности очень рано избирали себе какую-либо деятельность, отдавались ей со всем пылом и добивались успехов, изумлявших других людей; но успехи эти не приносили им удовлетворения, и они бросали любимое дело. Даже если бы среди них оказался хоть один, кто сумел бы достигнуть самых больших вершин на избранном пути, я не уверен, что и он сохранил бы вкус к своему делу, — сказать тут я ничего не могу, потому что такого случая не было, но я думаю, что этот человек был бы исключением и прославил бы свой род, если бы он, подпав под власть иных помыслов, не счел все совершенное им самоцелью и не забросил как ненужный хлам. Почем знать? Но такова уж странная судьба этого рода, что даже тот заурядный человек, о котором я упомянул, не избежал общей участи. Хоть он и был лишен высокого дара, который заставил бы его раньше времени увлечься каким-нибудь делом и потом охладеть к нему, все же у него хватило способностей на то, чтобы пойти по пути всех своих предков, кузин и кузенов, а именно — посвятить неимоверно много времени и сил одной цели, чтобы потом отвернуться от нее ради другой. Я знаю все об этом роде, я сам к нему принадлежу, я и есть тот заурядный человек, о котором я вам рассказал. Я сам поступал точно так же, как все в нашем роду. Мне рассказывали о тех, кто жил до нас, я наблюдал, чего достигали мои ровесники, и в первую очередь приглядывался к младшему поколению. И я вижу, что вы, сударь, поступаете в точности так, как все это поколение. Вы всей душой отдались живописи — не ради денег, не ради славы, не из тщеславия, потому что вы прячете свои картины, не показываете их, не хотите их продавать; вы ищете лишь своего собственного признания, вы стремитесь вырвать у вещей их скрытую сущность, хотите исчерпать их до дна, и поэтому избираете себе предмет настолько трудный, безрадостный и незначительный, что другие ни за что не взялись бы за него, — это болото. Вы идете к своей цели с энергией и упорством, которыми можно только восхищаться, вы отворачиваетесь от всего, что обычно кажется привлекательным в молодости; более того, вы даже отказываете себе в удовлетворении обычных потребностей, дабы ничто не отвлекало вас от цели, и, судя по вашим работам, добились результатов необычайных. Я знаю толк в живописи, и если вы своим посещением окажете честь моему дому, то найдете там недурные полотна кисти старых мастеров. Ваши этюды, которые я рассмотрел очень внимательно, принадлежат к лучшему, что создано в современной живописи, а по верности натуре превосходят все, что было написано до вас; и как раз поэтому в один прекрасный день вы скажете: «Все это пустая трата времени, к черту эту пачкотню». И еще одно обстоятельство, которое тоже нужно принять во внимание. Почти всех потомков того из наших предков, о котором нам хоть что-то известно, природа по своей упрямой прихоти наделяла темными волосами, карими глазами и приятным цветом лица. Вы тоже обладаете всеми этими признаками, так что ваш облик как бы подтверждает то, что говорит мне ваш характер. Таковы посылки заключения, к которому я пришел касательно вас.
— Я выслушал ваши разъяснения, — возразил я моему собеседнику, — и теперь смущен вашим предсказанием меньше, чем вначале, до того как услышал ваш рассказ: тогда я полагал, что ваш вывод покоится на непреложных основаниях и может против моей воли лишить мою жизнь смысла. Но теперь я могу спокойно заверить вас: я никогда не изменю своему призванию, я никогда не брошу живописи, каковы бы ни были плоды моих усилий. Мне не дано их предвидеть, но я знаю, что без живописи жизнь потеряет для меня всякий смысл и всякую прелесть, и то, что зовется удовольствием, радостью, блаженством, душевным покоем, наслаждением ума, счастьем бытия и так далее, для меня будет значить не больше пылинки, пляшущей в солнечном луче, или песчинки под ногой нищего.
— Вот это как раз тоже один из признаков, — отвечал мой собеседник, — и лишь укрепляет меня в моем предположении. Все в нашем роду истово верили в постоянство своего призвания вплоть до того дня, когда оно переставало для них существовать. Мужчины рвались к своей цели, женщины терпели и боролись ради нее, пока цель вдруг сама собой не исчезала. Вот, например, был в старину человек по имени Эхоц — таких имен, как у нас, тогда еще почти ни у кого не было. Он ходил на Рим с Фридрихом Барбароссой, жаждал воинской славы, невиданных подвигов, любил красивое оружие, платье и лошадей, хотел, подобно Бюрену, родоначальнику Штауфенов, построить на высокой горе замок, взять в жены знатную девицу и основать род, имя которого затмит своим блеском славу Штауфенов. Он разбогател, женился на девице из знатного рода и под старость ушел с головой в дела своего большого поместья, садясь в седло лишь для того, чтобы подсчитать коров, овец и племенных жеребцов в стадах. Его правнук огородил в лесу огромное урочище, желая иметь лучшую охоту во всей империи, а кончил тем, что выкорчевал весь лес, превратив его в луга и поля. По-видимому, ему-то и обязан наш род своей фамилией.[3] Другой, Петер Родерер, жил в своем имении с сыновьями и дочерьми, следил за порядком и старался перенять у опытных земледельцев все то, что они делают, когда хотят поднять хозяйство; он стремился создать такое образцовое имение, какого ни у кого не было. А потом вдруг отправился воевать с турками, стал прославленным полководцем и военачальником и умер, осыпанный почестями, вдали от своего имения, которое ему так и не довелось больше увидеть. Был и еще один Петер Родерер; этот хотел разбогатеть, чтобы построить роскошный дом на зависть всей округе; а потом занялся изготовлением яблочного сидра и распространением этого напитка по всей стране, а также заложил необыкновенный фруктовый сад, для которого выискивал повсюду лучшие деревья и пересаживал их к себе. Его сыновей все звали «мальчики старого Петера». Их было четверо, и на уме у всех четверых было одно и то же. Отец оставил им усадьбу средней руки в Тиссенрейте. Возрастом они мало отличались друг от друга — каждый родился на полтора года позже предыдущего. Всем им не терпелось покончить с крестьянским трудом на своем клочке земли, разбогатеть и обзавестись дворянскими поместьями. Каждый из них хотел сколотить состояние, потом жениться на красивой и богатой девушке, отделиться и жить, богатея, в своем имении. Чтобы этого добиться, они решили сообща вести отцовское хозяйство, обращать в деньги все, что только удастся из него извлечь, а когда денег наберется достаточно, поделить их заодно с наследственной усадьбой и начать ту жизнь, к которой они все стремились.