— Сделай это, сынок, — сказал отец, — непременно сделай.
Взятый из сеней стол-инвалид был уже накрыт белой скатертью и уставлен тарелками и приборами. Чтобы придать ему устойчивость, к сломанной ножке привязали палку. Принесли ужин, и мы всей семьей сели за трапезу. Среди кушаний я увидел бутылку вина, отец был извещен о моем возвращении — он только не знал точного дня — и, чтобы отпраздновать это событие, заранее припас бутылку. Мы отдали должное угощению и распили вино, после чего разошлись на покой. У сестер была своя спаленка, выходившая на огород, в ней стояли две кровати и укладка, где они хранили свои уборы, а возможно, и другие сокровища, какими успели обзавестись. Томас отправился в сенной сарай, а отец улегся на супружескую кровать в большой горнице. Он рано потерял жену, так что мать свою я едва помню. Я закрыл оба окна, разгреб жар в печи, чтобы не дать ей слишком разогреться и, до того как впервые опуститься на свое ложе, помолился богу, чтобы он благословил мои труды.
На другой день я с раннего утра отправился проведать своего пациента. Когда я вернулся, на моих окнах висели две хорошенькие белые занавески, которых вчера здесь еще не было. Катарина сшила их из добротного полотна. Я обрадовался занавескам и поблагодарил сестру. Меня ждало уже несколько человек, нуждавшихся в совете и помощи. Я радушно приветствовал их и не отверг их скромных подношений. Каждого в отдельности я принял в боковушке, где на столе еще не лежало ни клочка бумаги, а только моя палка и берет. Отцу все это доставляло огромную радость, он расхаживал по дому с сияющим лицом. Сестры тоже приоделись в мою честь, такими нарядными я их еще не видел. После обеда я заказал столяру, жившему рядом, новый письменный стол, полагая, что это будет достойным употреблением первого моего заработка, а затем отправился с визитом к тем больным, которые не могли прийти сами и прислали просить, чтобы я их проведал.
Так оно и пошло. Несколько дней спустя прибыли ящики с моим лечебным снарядом, — я в Праге поручил их вознице, с тем чтобы он их мне переправил. Я разобрал ящики и разложил их содержимое по местам. Все устроилось как нельзя лучше. Пузырьки с лекарствами я частью убрал в шкафчик, частью разместил на столе, остальное рассовал по ящикам стола и комода до того времени, пока будет готов аптечный шкафчик, который я собирался заказать и уже вычертил на бумаге. Книги расставил на комоде, а на стол сложил писчую бумагу, чернила и перья, чтобы записывать, какие лекарства я в разное время давал больному, а также какое прописал кому леченье, во избежание ошибок, которые могли бы оказаться роковыми. Во вторую половину дня солнце так настойчиво заглядывало ко мне в окна, что, придя домой, я предпочитал задергивать занавески, и в комнате разливался приятный полусвет, так как белые занавески не преломляют солнечных лучей, а только их смягчают; что, впрочем, не мешало иному проказнику лучу то здесь, то там найти лазейку и вычертить на белом полу солнечный кружочек. Ставни в моей комнате были деревянные, но доски пригнаны вплотную и местами даже украшены резьбой. У задней стены уместилась скамья, примыкавшая к печке, и все блистало урядливостью и чистотой. Сестры содержали и остальные комнаты в образцовом порядке, какого прежде у нас не бывало. Дрова, коими летом постепенно запасались на зиму, были сложены в аккуратные поленницы, улица перед домом каждодневно подметалась. Люция, считавшая себя искусной поварихой, старалась стряпать что получше, а я уже был в состоянии вносить в домашние расходы свой пай.
Мой первый пациент через две недели поправился и как-то в воскресенье пришел расплатиться со мной из полученного заработка, но у батрака я ничего, разумеется, не взял.
В то время жизнь на нашей стороне была не та, что ныне. Хотя лет с тех пор утекло немного, а изменения произошли весьма существенные. Некогда те горы и долины, среди которых я родился, должно быть, покрывала нескончаемая дремучая лесная чаща. Но постепенно то тут, то там лес редел — по мере того как либо могущественный полководец, либо другой какой вельможа, получив ленную грамоту на обширные владения, посылал людей, чтобы они на удобном месте валили лес и сплавляли его вниз, отчего хозяину шел барыш; либо бедняк за небольшие деньги покупал в чаще делянку, корчевал ее, на ней строился и за ее счет существовал; либо смолокур получал дозволение заниматься своим промыслом на отдаленном лесном участке, который не был надобен помещику ни для охоты, ни для чего другого, — и здесь оседал; либо же вольный стрелок, или беглый шатун, или отверженный изгнанник облюбовывал себе местечко, где селился и мало-помалу обзаводился хозяйством. Существует предание, будто некий местный житель обладал волшебной лозой, с помощью которой брался находить руду и воду в недрах земли; человек этот, однако, так и остался бедным горемыкой и однажды, будучи побит камнями, бежал в лесные недра. Он будто бы и был основателем Верхнего Брентенского поселения. Все те, кто оседал на лесных участках — или, во всяком случае, многие из них, — имели детей, дети строились рядом с родителями, и так, возможно, возникли селения, где дома стоят вразброс на отдельных лесистых холмах. Надо полагать, что всякий желавший поставить себе хижину избегал низин с их сыростью и духотою, предпочитая селиться на высоком месте, где много воздуха. Там он корчевал лес вокруг своей хижины, разбивал луг, где паслись его коровенки, пускал своих коз или овец на подножный корм в лесной кустарник, распахивал поле и огород, которые потом и обрабатывал. Вот откуда, возможно, и пошло, что лесные дома расположены на отдельных холмах, и от холма к холму, от одного зеленого косогора к другому приветствуют друг друга. Все они рублены из дерева, у всех плоские дощатые крыши, на которых лежат большие серые камни. Когда стоишь на горе, видишь, как сверкают их стекла; когда же углубляешься в лес и взбираешься на скалистый гребень, откуда уже не заметно домов, то в сумеречных далях различаешь витки дыма, указывающие их местоположение. В такой-то хижине и жил батюшка. Она отстояла далеко от темного пихтового леса, перед ней расстилались тучные луга, а от нее тянулся зеленый склон, правда, сыроватый, но зато сверкающий такой зеленью, которую иначе как изумрудной не назовешь; за домом имелся огород, где сажали не только овощи, но и кое-какие цветы. Пока я жил в Праге, отец на сухом месте вспахал поле, и все тот же юный Томас обрабатывал его с помощью сестер.
Все это я застал еще в ту пору, когда, закончив учение, воротился на родину. От высокоствольного леса позади, сохранившегося в своей первозданной нетронутости и красе, отходила живописная лесная излучина, где то здесь, то там проглядывало светло-зеленое пятно, которое в страдную пору становилось золотистым; и чем ближе вы подходили к равнине, тем эти пятна умножались в числе, пока наконец, при выходе на более открытое место, вы не видели перед собой волнующиеся нивы, а кое-где и сверкающую колокольню, и только местами тянулись узкие перелески. На этой излучине, на самом припеке, было летом жарко, а зимой стояла жестокая стужа, наваливало много снегу и ярились метели. В каждой лесной впадине, в каждой ложбинке журчали и пенились ручейки и потом, собравшись с силами, текли среди кустов по равнинам и оврагам, неся с собой теплый сырой лесной воздух, а вырвавшись на открытое место, откуда начинались нивы, стремились уже широкими ручьями и вливались в полноводную реку; здесь над полями и домами веял сухой воздух. Лесные жители так и называли эту плодородную местность «та земля».
Когда я воротился домой, чтобы заняться своим делом, новь уже гораздо смелее и чаще вторгалась в леса, и только в местности, где стоял мой отчий дом, лесной сумрак еще преобладал над мерцанием и блеском зреющих нив.
Однако заметное улучшение уже заявило о себе в другой области, всю важность которой я оценил, лишь окончательно осев в этом краю. Когда я покидал его отроком, здесь еще не знали других дорог, кроме пешеходных троп, ведущих через рощи и на холмы. Что до проселков, то их торила привычка — грунт, разумеется, выбирался такой, по какому может пройти повозка, и в нем с течением времени выбивались колеи, которых ездоки и придерживались. Но поскольку почва была где тверже, где рыхлее, то соответственно появлялись на ней рытвины и ухабы, что крайне затрудняло езду, особенно когда приходилось возить дрова или другую кладь.