Так все благоденствует и процветает. Больные мои поправляются. Нижний Ашахер, которому так ободрало ногу, уже разгуливает как ни в чем не бывало без костылей. Круг моей деятельности все расширяется — жизнь все больше опровергает богохульные слова, когда-то начертанные моей рукой: «Одинокое, точно сорванный с каната якорь, тоскует сердце в моей груди».
Я потому не вписал тех слов в мою книгу, что стыдился их.
Слова эти все больше посрамляются жизнью, и сердце мое не ведает тоски. Когда в действие приходят добрые силы, сердце видит это и невольно радуется.
Радуют меня и малые события. Завтра прибудет резной ларь, он украсит мой кабинет. Золототысячник, который я посадил у себя в саду, превосходно принялся, служанки собираются завтра его прополоть, — много в моей жизни и другого хорошего, что трогает мое сердце и радует его.
6
Стрелковый праздник в Пирлинге
Немало дней пришлось мне провести в страхе и трепете, то и дело обращаясь к богу. Шагая взад и вперед по комнате, я прижимал руки к груди, чтобы успокоить мятущееся сердце. Какие трудности возникают порой в жизни человека! Ко мне привезли красивого сильного юношу, и я оставил его у себя. Он случайно поранил грудь, рана была незначительная, но ходившие за ним люди прикладывали к ней пластыри из смолы и других клейких веществ и чуть не свели беднягу в могилу. Когда же наконец их взяло сомнение, они в великой тревоге привезли его ко мне издалека, из поселка по ту сторону высоких лесов, где я еще не бывал. Я положил его в зеленую комнату рядом с моей. Удалил ложные образования, гнойники и пораженные ткани; я столько резал и кромсал, что меня самого била дрожь. Родителей я к нему не пустил, чтоб они не уморили его своими воплями и причитаниями — наука все более требовала решительного вмешательства ножа, — я вручил душу богу и делал то, что диктовала необходимость. Когда я кончил, там уже мало что оставалось, а в одном месте так и вовсе ничего — я видел, как тоненькой пленкой вздувается и опадает легкое. Я ничего никому не сказал и, выйдя из кабинета, отослал родителей домой. А потом вернулся к больному, чтобы продолжать начатое. Я был совсем один, подле меня не было никого, кто мог бы оказать мне малейшую помощь. Из боязни вызвать воспаление, есть я давал ему самую малость, лишь бы сохранить в нем дыхание жизни. Он терпеливо лежал, и когда, проходя мимо, я встречался с испытующим взглядом его спокойных невинных глаз, мне становилось ясно, как много зависит от моего собственного выражения лица, и я лишь молил бога, чтоб оно меня не выдало. Ни один человек не догадывался, что здесь поставлено на карту, и только полковника я как-то привел и показал ему, как обстоит дело. Он лишь серьезно на меня поглядел. Так как юноша на редкость здоров и хорошо сложен, то уже спустя несколько дней появились признаки выздоровления, а через короткое время он стал быстро поправляться. И тогда все вернулось ко мне вновь: деревья, леса, небосвод, весь внешний мир. Так все отступает перед требованиями долга! Не успели мы оглянуться, как он снова стал на ноги, и я мог с легким сердцем отослать его домой, к родителям, за высокие леса…
Вскоре после этого произошло в моей жизни нечто поистине светлое и прекрасное.
Уже созревала рожь и горячее лесное солнце, всегда об эту пору стоящее над нашими домами, начинало понемногу остывать; ячмень, который особенно хорошо родится в наших местах, лежал скошенными рядами, словно золотыми строчками; пшеницу, которая с легкой руки полковника стала у нас чуть ли не излюбленным хлебным злаком, свезли в амбары; я объезжал своих больных, которые в это время года не задают мне больших хлопот; мы с полковником часто захаживали друг к другу; приближалась первая кроткая осенняя пора. Однажды довелось нам с полковником стоять на дороге в Таугрунд. Он обратил мое внимание на то, что местные жители, следуя его примеру, стали так печься о дорогах, что они уже напоминают шоссейные; так, дорога, пролегающая через Таугрунд, имела сводчатое покрытие и была с обеих сторон обрыта канавами — а ведь десять лет назад здесь стояла непролазная грязь — и тут он мимоходом поинтересовался, собираюсь ли я в Пирлинг на стрелковый праздник — сам он намерен там быть. Я сказал, что не прочь поехать, если меня пригласят. И тут, кстати, сообщил ему, что до стрелкового праздника мы не увидимся, так как я приглашен на консилиум к больному, который живет далеко, поездка займет два-три дня.
О Пирлинг, прелестный городок, я всегда питал к тебе нежность; но кто бы подумал, что ты станешь мне так дорог! Сердце радуется, как вспомню твою красоту: ты высишься в приятном одиночестве на своем зеленом холме, твои белые домики глядят вниз на реку, что омывает край его бархатной одежды и прилежно стремит свои воды под деревянный мост, где стоит красная башенка с изображением святого Иоанна: будь же благословен и здравствуй во веки веков.
Я все запишу в свою книгу.
В наших местах Зиллер еще только горный ручей, но постепенно он расширяется и течет по усыпанному галькой ложу. Дальше он выходит на широкий простор, где тянутся зеленые луга, усеянные купами лиственных деревьев. У Айдуна он огибает лесистый мысок, а там течение становится более плавным и, войдя в колыбель, образованную двумя широкими волнистыми лесными массивами, не спеша достигает Пирлинга. Здесь кромка зеленого холма, на котором стоит город, смотрится в его воды, здесь перекинут первый большой мост, и отсюда возмужалая река, прихотливо петляя, выходит на еще более обширные, еще более ровные места, и ручьи, текущие из лесных долин, и сбрасываемые холмами воды спешат принести ей свою дань.
Средь пирлингских полей, что раскинулись по левому берегу Зиллера и, если смотреть из домов Пирлинга, обращены на восток, выступает причудливая скала. Она как-то совсем неожиданно вырастает из волнующихся нив. По склонам ее кое-где разбросаны деревья и кусты, зато ее макушка ощетинилась лесом: тут тебе и ели, и сосны, и березы, много и других деревьев. Когда поднимаешься на вершину, видишь, что это — большая скала, а не малый утес, как кажется издалека, что она раскинулась во все стороны и что на ее хребте можно долго бродить под сенью дерев, где то тут, то там вас манит присесть какой-нибудь камень, или торчащий кверху утес, или небольшой пригорок. Есть здесь и незащищенные лесом места, это — наиболее высокие выступы скалы, откуда открываются богатейшие виды на окрестности. Та скала зовется Штейнбюгель. На ее вершине стоит красивый деревянный павильон, представляющий собой обширный зал, где за столом может разместиться много народу. В лесу повсюду разбросаны столики, лавки и зеленые лужайки. Бернштейнер, нижний трактирщик, еще прошлым летом вырубил в скале погреб в месте, отведенном ему городскими властями. Здесь имеется также тир для стрельбы, и поскольку от каменистой стены его отделяет лишь небольшая поляна, а за поляной поднимается к лесу лужайка, то по ту сторону поляны и лужайки на темной лесной опушке расставлены белые мишени. Рядом с тиром, отделанным щедрой резьбой, стоит выкрашенная в зеленый цвет сторожка с оконцами, а в ней для секретаря стрелкового общества приготовлен столик. К этой так разнообразно изукрашенной скале, отстоящей в пятнадцати минутах ходу от Пирлинга, ведет полями живописная тропинка, которая, петляя, взбирается на вершину. Причудливый ландшафт скалы, а также ее гостеприимные устройства сделали Штейнбюгель излюбленным местом народных гуляний. Летом здесь каждое воскресенье толкутся горожане. Когда в тире стреляют по мишеням, в воздухе стоит ружейная пальба, а нередко вы услышите звуки охотничьих рогов, а также и другую музыку. На ветру треплются пестрые вымпелы стрелков, на сером камне и темной зелени деревьев светятся белые платья пирлингчанок — юных девушек и зрелых матрон. Иногда здесь устраиваются официальные празднества Общества стрелков; тогда из окольных деревень собирается народ, а многие даже приезжают издалека, чтобы принять участие в соревнованиях.
По возвращении из поездки к больному, к которому я был вызван на консультацию, я как раз за день до годичного стрелкового праздника поехал в Пирлинг. На рыночной площади заметно было оживление, жители готовились к завтрашнему дню. Когда я верхней дорогой, ведущей от Айдуна, въехал в городские ворота и достиг рыночной площади, где стоит верхний трактир, вороные, привыкнув, что я их здесь оставляю, сами, по своему почину, свернули к трактиру и стали перед ним. Я вылез из коляски, наказав Томасу никуда не отлучаться, так как вороные еще молоды и пугливы. Он отвел жеребцов и коляску в переулок, к боковой стене дома, где они обычно меня дожидаются. Трактирщика в его неизменном зеленом берете я заметил еще на площади. Он наблюдал за тем, как трое работников отмывают мылом красивого белого козла с длинным шелковистым руном. Увидев меня, трактирщик, сорвав с головы берет, учтиво меня приветствовал.