Покончив с делами, я уже с другого конца города вышел на волю, сразу же увидел примечательную скалу, возвышающуюся среди полей, и благодаря своему неплохому зрению различил между деревьев раскинутый павильон: в темной зелени сосен сверкало что-то празднично белое. Я направился туда полями, это были преимущественно жнивья, не убран был одни овес, но и он уже начал золотиться и склонять к земле свои зерна, висящие на длинных волосках. Подойдя поближе, я увидел над верхушками деревьев развевающийся вымпел стрелков, длинный красно-белый лоскут, живописно выделявшийся на темной лазури неба. Над кронами деревьев то и дело взвивались голубоватые и белые дымки; слышались отдельные выстрелы.
Дойдя наконец до подножья скалы, я не спеша поднялся по петлистой тропе, по которой вынужден был спускаться ребенком, под опекою взрослых, но которой горделиво пренебрегал студентом, предпочитая карабкаться напрямки.
Добравшись до тира, я не преминул туда зайти. Только что, по-видимому, был сделан удачный выстрел. О нем возвестила полевая мортира, поставленная здесь для этой цели, а также ликующий возглас стрелка. Тир выглядел как обычно. Впереди лежали двое, поставив ружья в упор, и ждали; за ними стояла следующая пара, готовая их сменить, когда они отстреляются и уйдут, дальше — следующая и так далее. Последние проверяли исправность своих ружей. Старик Бернштейнер тщательно протирал свое плохонькое ружьишко, после чего отбросил замасленную тряпку. Если бы он даже не сообщил мне, что ему покуда принадлежит самый удачный выстрел, я угадал бы это по его довольному виду. Тут же находился и верхний трактирщик, а также лесничий, рыночный писец и другие мои знакомцы.
Отовсюду ко мне приветственно тянулись руки, многие, как это у нас принято, с бокалами, я кланялся во всe стороны и чокался. Когда же мне предложили присоединиться к состязанию — еще, мол, не поздно, — я сразу же отказался, пояснив, что я уже не тот лихой стрелок, каким был в годы учения, ибо у меня нет времени упражняться в этом искусстве. Поздоровавшись со всеми, я стал осматриваться. Деревянные столбы тира были увиты канителью, над крышей парило большое знамя стрелков, в отличие от длинного узкого вымпела, развевающегося над верхушками деревьев. Над знаменем трудились иголки и пальчики всех пирлингских дев, пожертвовавших для него свои огненно-красные ленты. Задняя стена тира была увешана прославленными мишенями прошлых лет. Чуть ли не с бьющимся сердцем узнал я несколько знакомых мне с детства фигур, а также такие, которые в свое время довелось пробить моим пулям. Под отслужившими мишенями пили и закусывали — но только мужчины, — женщинам и девушкам во время стрельбы вход возбранялся. Рядом с будкой писца, на выкрашенном светло-зеленой краской помосте, защищенном перилами, стоял белоснежный долгошерстый козел верхнего трактирщика. Кончики его рогов были позолочены, и на них торчал венок из цветов, перевитых лентами, а в венке сверкали семь вставленных в оправу талеров. С головы животного свисали ленты и бахрома, в гладко расчесанной гриве и бороде красовались алые банты. Из-за козла выглядывал второй приз, прикрепленный к столбу: два связанных крест-накрест небесно-голубых флажка, затканных золотыми. Тут же был букет из серебряной мелочи; он стоял на столике в вазе. Последним призом был украшенный накладной костью и перламутром рожок для пороха, он висел на суку, перевязанный изящной лентой. Перед дверью тира толпились мальчишки, им, как и женскому полу, вход был заказан, и они, как и я в свое время, глазели с порога на козла, на стрелков и другие чудеса. Подальше, в ветвях густо растущих сосен, был устроен помост, где, скрытый густой хвоей, расположился роговой оркестр и время от времени исполнял разученные мотивы. В тире имелись и трубы, при каждом удачном выстреле игравшие туш.
Наглядевшись на все это, я снова вышел в лесок. Мне захотелось — еще до того, как зайти в павильон и поискать там полковника, — взобраться на самую вершину скалы, откуда открывается обширный и живописный вид на окрестности. Я давно там не был, и меня потянуло снова полюбоваться чудесным зрелищем. Я вышел под сень дерев, и в лицо мне пахнуло душистым лесным воздухом, особенно упоительным после порохового дыма. Я прошел мимо стайки молоденьких девиц, бросавших в цель деревянным голубем, висящим на шнурке, а потом мимо двух незнакомых женщин, сидевших на дерновой скамейке, по-видимому приезжих, — павильон и деревянная сторожка остались слева и позади, — миновал несколько торчащих ввысь каменных глыб, а там деревья и кусты исчезли, и я по дерну поднялся на плоскую вершину скалы. Здесь не было ни единой души, вся публика толпилась внизу, в кустарнике и лесочке, и каждый развлекался как мог.
Солнце заметно опустилось, оно находилось почти посредине последней четверти своего дневного пути. Подо мной на скошенных полях расстилались однотонные желтоватые жнивья, по другую их сторону высилась колокольня и стояли покинутые жителями дома Пирлинга, а дальше тянулись синие благоухающие леса, где находится Айдун и моя родина. В долине можно было разглядеть Зиллер, косые лучи солнца превращали реку в расплавленное серебро.
Я все еще был поглощен этим зрелищем, когда ко мне наверх поднялся полковник. Он шел сюда обычной дорогой, и я увидел его, только заслышав шаги. Я повернулся и сердечно приветствовал его. Он поднялся еще на несколько шагов и поблагодарил меня за столь горячий привет.
— Мне сказали, что вы здесь, — продолжал он, — и я отправился вас искать. Должен сообщить вам нечто важное. Раньше это было невозможно, вы отсутствовали целых три дня, а спустившись к вам вчера после обеда, я уже вас не застал. Приехала Маргарита. Это я ее вызвал и принял все меры для ее приезда, но точного дня ее прибытия я не знал. И вот она приехала, когда вас тут не было, и я ничего не мог вам сообщить. Маргарита сейчас здесь, в павильоне, вместе с другими женщинами и девушками, они ее не отпускают. А я тем временем решил вас поискать, чтобы сообщить вам эту новость.
— Огромное вам спасибо, — отвечал я. — Вы доставили мне большую радость. Я все это время не переставал думать о ней.
Полковник помолчал с минуту, а потом сказал:
— Знаю, все знаю! Добивайтесь же ее, милый, юный друг! Помните, что я говорил вам в те злополучные дни? Пройдет время, и все уладится. Так оно и случилось. Оба вы мне дороги, и вам это, разумеется, известно. Ради вашего общего счастья я, не пожалев себя, услал Маргариту. Ведь у меня и без того времени в обрез, да я еще отнял у себя три года радости. Я хотел поглядеть, что из этого выйдет. А вышло, как я и предвидел. Маргарита вернулась таким же ангелом, каким была, уезжая, — я бы даже сказал, она стала еще лучше. Ее первый вопрос был о вас. Она радовалась вашему свиданию и просила, чтобы я никогда больше не усылал ее из дому. За те дни, что вас здесь не было, мы побывали с ней во всех исхоженных вами вместе местах, мало того — открою уж вам секрет, — побывали и у вас. «Я заставила его страдать, — сказала она, — мне надо загладить свою вину». Поскольку я вас вчера не застал, я решил ничего не передавать через ваших слуг, и мы с Маргаритой условились побывать у вас сегодня пораньше, еще до вашего отъезда, чтобы пожелать вам доброго утра. Мы вышли из коляски, которая должна была доставить нас в Пирлинг, предложили кучеру тихонько следовать дальше до Таугрунда, а сами спустились к вам. И опять не застали вас дома. Мы обошли все кругом, причем Маргарита замечала всякие новшества и перемены куда лучше моего. Побывали во всех покоях, и только домашнюю часовню я не решился ей показать. Водила нас повсюду старая Мария. За последнее время никто из Дубков, видимо, не спускался к вам, поэтому Мария не слыхала о приезде Маргариты, и как же она обрадовалась! Хоть выпала сильная роса, Маргарита и в сад к вам заходила, чтобы поглядеть цветы, а также что у вас посажено и в каком порядке. Потом мы собрались уходить, вышли во двор и не спеша зашагали по удобной дороге в Таугрунд, где ожидала нас коляска. Как видите, доктор, меня восхищает доброе сердце моей дочери. Пожалуй, я даже слишком ее люблю, и это греховная любовь, но природа сыграла со мной такую штуку, что только диву даешься. Я уже рассказывал вам: в день погребения ее матери мне бросилось в глаза, что ротик моей трехлетней дочурки точь-в-точь бутон той розы, которую мы в тот день предали земле, и что на ее личике светятся глаза матери. С годами она становилась все больше на нее похожа, а с тех пор как уехала, стала совсем как мать. Когда мы эти дни бродили с ней по лугам и лесам, я заметил, что у нее такая же походка, и что произносит она те же слова, и при случае так же протягивает руку и нагибается всем телом, — я так и вижу перед собой ее мать. Я даже поглядел на свои морщинистые руки, чтобы разувериться в том, что я снова молод и что рядом со мной моя жена, что это она собирает для меня цветы и рвет орехи, как когда-то — в другом лесу. Вот почему мне так дорого мое дитя. Сегодня мы обходили ваши покои, и она оглядывала их убранство, вашу мебель и всю вашу домашность с тем же прелестным выражением, какое я подмечал у своей супруги, когда она почувствовала себя хозяйкой в доме с правом решать и распоряжаться по-своему. И это сказало мне, что Маргарита чувствует в эти минуты то же самое, что чувствовала тогда ее мать. Так обстоит дело с Маргаритой. Я знаю так же, как обстоит дело с вами, да и все время знал. Мне выдало это ваше молчание; есть такая черта у мужчины: чем жаловаться и сетовать — замкнуться в себе и всецело отдаться своему делу, своему призванию. Я знал это, хоть и держал про себя. И как я уже говорю с вами начистоту, то не могу не признаться в своей слабости: как-то, уходя от вас, я не мог сдержать слезы, увидев, что вы поставили себе в утешение на домашний алтарь статуэтку святой Маргариты, а ведь я не хуже вашего знаю, чему она служит эмблемой… Помните, в тот печальный день, когда я поведал вам историю своей жизни, я сказал, что вам принадлежит в извилине долины чудесный уголок, что вы еще молоды и, если постараетесь, создадите отличное владение, которое будет радовать своих хозяина и хозяйку, когда она однажды войдет в ваш дом?.. Помните? Так пусть же этой хозяйкой станет Маргарита, которая была вам всегда мила. Должен также оговорить, дорогой доктор, раз у нас зашел такой разговор: Маргарита небогата, ведь я всю жизнь был бедняком; и все же она не нищей войдет в ваш дом. Под старость я стал так же бережлив, как был расточителен в юные годы, и то немногое, что досталось мне от предков, сумел удержать. А когда-нибудь она унаследует Дубки со всем, что там есть, — картины, книги и все то, что удалось мне сберечь; ведь, кроме вас обоих, у меня нет никого на свете.