Спустя немного она снова увидела его, теперь он стоял у кустов бузины, которая уже зацветала. Бузина была значительно ближе. Потом Виктор подошел еще ближе и в конце концов оказался совсем рядом.
— Я помогу тебе отнести все домой, — сказал он.
— Нет, нет, Виктор, спасибо, — возразила она, — тут всего несколько кусков легкой материи, я ее перекрасила и здесь высушила.
— А она не выгорела на солнце?
— Нет, этот синий цвет от солнца только красивее становится, особенно от весеннего.
— Ну и как же, цвет стал красивей?
— Вот, взгляни.
— Я в этом ничего не смыслю.
— Шелк не вышел таким красивым, как в прошлом году ленты, но все же и на этот раз получилось отлично.
— Какой хороший шелк.
— Да, очень хороший.
— А бывает шелк еще лучше?
— Да, бывает еще гораздо лучше.
— А тебе бы хотелось, чтобы у тебя было много-много красивых шелковых платьев?
— Нет, шелк — это для праздничных нарядов, а много праздничных нарядов мне ни к чему, вот мне и не хочется шелковых платьев. Простые тоже хороши, а шелк — это для парада.
— А тебе не жалко шелковичных червей?
— Почему, Виктор?
— Ведь червя убивают, чтобы получить кокон.
— Правда?
— Да, кокон прогревают паром или окуривают серой, чтобы уморить червяка, иначе он прогрызет кокон и вылетит из него бабочкой.
— Ах он, бедненький.
— Да, а в наши дни, знаешь, Ганна, его еще разлучают с родными местами, где он может ползать по пропитанным солнцем шелковицам, и кормят его в помещении листьями, что растут у нас и совсем не такие сочные, как у него на родине. А ласточки и аисты и другие перелетные птицы улетают от нас, может быть, далеко-далеко в чужие края, но весной они возвращаются. Земля-то, должно быть, такая огромная, такая ужасно огромная.
— Виктор, бедный ты мой, к чему такие речи!
— Ганна, я хотел тебя о чем-то спросить.
— Ну так спроси, Виктор.
— Еще раз очень, очень благодарю тебя за то, что ты вышила мне такой чудный кошелек. Материя такая тонкая и мягкая, краски так красиво подобраны, я его спрятал и не буду класть в него деньги.
— Ах, Виктор, не стоит благодарить, я уже так давно подарила тебе кошелек. Клади в него деньги. Когда этот истреплется, я вышью другой и потом буду вышивать, чтобы всегда у тебя был новый. Я тебе еще что-то приготовила, куда красивее кошелька, но мать велела отдать только сегодня вечером или завтра утром.
— Я рад, Ганна, я очень рад.
— Где ты ходил весь день, Виктор?
— Мне было очень тоскливо, вот я и пошел вверх по ручью. Смотрел на воду, как она неустанно спешит в нашу деревню, то темнеет, то светлеет, как обегает камни и песок, чтобы быстрей добраться до деревни, хотя потом не задерживается там. Я смотрел на нависшие над водой камни, что все время глядятся в ручей. Потом я пошел наверх в буковый лес, где деревья будут так же прекрасны и через год, и через два, и через десять лет. Мать рассказала мне, что там есть место, где на роднике лежит плоский камень, а рядом стоит старый бук с низким длинным суком. Я не отыскал этого места.
— Это Буковый родник в Оленьей ложбине. Там растет вкусная ежевика, я отлично знаю это место, если хочешь, я тебя завтра туда сведу.
— Завтра, Ганна, меня уже здесь не будет.
— Ах да, завтра тебя уже здесь не будет. Мне все кажется, что ты всегда будешь здесь.
— Нет, милая Ганна… Дай мне часть материи, я помогу тебе нести.
— Какой ты, право, сегодня, Виктор. Ребенок и тот может поднять в десять раз больше. Это же совсем не тяжело.
— Да я не потому, что тяжело, просто мне хочется сделать это для тебя.
— Ну, тогда бери, я сейчас сложу как следует. Ты сразу хочешь домой, тогда давай быстро соберем то, что еще осталось, и пойдем.
— Нет, нет, я не хочу домой — еще не поздно, лучше побыть еще в саду… Я ведь хотел сказать тебе не только про кошелек.
— Ну так скажи, в чем дело?
— Те четыре голубя, что я кормил… не такие уж они красивые, это верно, но мне все-таки будет жалко, если никто не позаботится о них.
— Я присмотрю за голубями, Виктор. Утром открою, а вечером закрою голубятню. Насыплю песок, дам корм.
— Потом мне надо еще поблагодарить тебя за белье, что я беру с собой.
— Ради бога, Виктор, не я его тебе дала, а матушка, — у нас его в шкафах еще много, нам хватит.
— Серебряную шкатулочку с ключиком, которая досталась мне от покойной матери, знаешь, ту, филигранной работы, что похожа на ларчик и что так тебе нравилась, я не беру с собой, я оставляю ее тебе в подарок.
— Нет, я не возьму, слишком она богатая.
— Прошу тебя, Ганна, сделай мне такое одолжение, возьми.
— Хорошо, раз ты говоришь, что это одолжение, тогда возьму и спрячу, пока ты не вернешься, сохраню для тебя.
— И за гвоздиками, бедными моими цветами, поухаживай, знаешь, за теми, что у забора, и шпица не забывай; он хоть и старый, а верный пес.
— Не забуду, Виктор, не забуду.
— Только знаешь, все это не то, я, собственно, хотел сказать совсем не то… мне надо сказать совсем другое.
— Ну, так скажи же, Виктор!
— Матушка просила, чтобы я сказал тебе сегодня ласковое слово… потому что мы часто ссорились… чтобы я поговорил с тобой по-хорошему, раньше чем навсегда покину наш дом… вот я и пришел, Ганна, попросить, чтобы ты на меня не сердилась.
— Что ты, что ты, Виктор, да я никогда на тебя не сердилась, за всю жизнь ни разу.
— Да, теперь-то я это прекрасно знаю, я тебя обижал, а ты терпела.
— Виктор, не пугай меня, что это с тобой сегодня?
— Да, да, ты всегда была добрая, только я этого не знал. Выслушай меня, Ганна, я выскажу тебе все, что у меня на сердце; я ужасно несчастен.
— Господи боже! Виктор, милый! Что у тебя за горе?
— Знаешь, весь день сегодня мне на глаза навертываются слезы, я, того и гляди, расплачусь. После обеда я отправился вверх вдоль грустящего ручья и в буковый лес не с тоски, а чтобы никто меня не видел, — вот тогда я и подумал: нет у меня никого на всем белом свете, ни отца, ни матери, ни сестры. Дядя грозится отнять последнее мое достояние, потому что отец остался ему должен, и мне приходится расставаться с вами, а ведь только вы и были ко мне добры.
— Виктор, милый Виктор, не расстраивайся так. Ты, правда, остался без отца и матери, но это было так давно, можно сказать, ты их и не помнишь. Зато ты нашел другую мать, и она любит тебя, как родная… ты ведь никогда не жаловался на то, что твоя родная мать умерла. То, что нам теперь приходится разлучиться, очень, очень грустно, но, Виктор, не греши против господа бога, пославшего нам это испытание. Покорись его воле и не ропщи… я тоже покорилась и не возроптала за весь день ни разу, даже если бы ты не пришел поговорить со мной, не возроптала бы.
— Ах, Ганна, Ганна!
— Когда ты будешь далеко, мы все равно будем думать, что бы послать тебе, заботиться, молиться о тебе, а я каждый день буду выходить в сад и смотреть на горы, за которыми ты скроешься.
— Нет, не надо, это слишком грустно.
— Но почему?
— Потому что это ничему не поможет… Дело не только в том, что я должен уйти и мы разлучимся.
— А в чем же?
— В том, что все кончено и я самый одинокий человек на земле.
— Но, Виктор, Виктор…
— Я никогда не женюсь… это невозможно… и не будет возможно. Значит, у меня не будет своего очага, не будет родных, чужие меня забудут… да так оно и лучше… Понимаешь?.. Раньше я этого не знал, но теперь это ясно, совсем ясно… Разве это не так?.. Ганна, почему ты замолчала?
— Виктор!
— Что, Ганна?
— А ты подумал?
— Подумал.
— Ну и что же?
— Ну и что же… ну и что же… все бесполезно, все напрасно…