— Ну и народ! — возмущается Порфирий останавливаясь. — Хоть бы Варю пожалели, ей за порубки отвечать…
Взял рогастый сук, уперся им в кучу, как в копешку, — и надвинул ее на пенек. Завалил шевелящимся сором порубку, отряхнул с запястий и даже с шеи яростно жалящих муравьев, собрал еще не высохшие ветки и вынес их в мокрую воронку. «Вот так бы всем — по-человечьи. Сделал свое дело — прибери…»
В другом месте пень был высокий. Видать, порубщик поленился нагибаться. «А мог бы под самую сурепицу! — укорно рассуждал Порфирий. — Да землицы бы-сверху набросал. Невежа…»
Ничего, вот только заимеет он объезд — мигом воспитает мужиков!
Однако должности объездчика Порфирию не дали. Просили подождать. Тихоня старичок сидел на своем мелете прочно, будто чирей, и выковырять его пока не было никакой возможности.
— И не пытайтесь, молодой человек, — сказал он Петрунину улыбчиво и кротко. — Поощряю смелые намерения, но — увы… Сам хочу жить в тишине и покое… А разве нельзя? — спрашивал он с высоты своей двуколки. — Ведь мне осталось совсем мало.
Последние слова он произнес впервые сумрачно. Порфирий приуныл.
— Придется вам ждать, — снова засиял своим личиком старик. — А пока поработайте в колхозе.
— Двигайте своей дорогой! — проворчал Петрунин отворачиваясь. И угрюмо зашагал домой.
Объездчик наподдал за ним следом, поравнялся:
— Садитесь, подвезу… Не обижайтесь. Я так понимаю ваши планы: меня — долой, а сами с Варей Ивановой что хочу в лесу, то и творю. Верно?
Петрунин молчал. Не хотелось отвечать на глупые вопросы. Старик поохал на ухабах, произнес:
— Непрочный ваш союз с Варварой в этом смысле. Не ей быть дипломатом, подведет… На вашем месте я запретил бы ей работать в лесу. Не женское дело.
— И не твое! — озлился Петрунин.
Объездчик усмехнулся.
— Никто нас не слышит. Свидетелей нет, одни деревья… Вот так вот, молодой человек. Освобождайте Иванову от забот, а сами — деловой альянс со мной. Сработаемся.
— Чего-о? — зловеще протянул Порфирий. — Да за кого ты меня принимаешь?!. Ух ты, старый воробей! — Схватил за узду всхрапнувшую лошадку, развернул ее в сторону, откуда шла. Крикнул в сжатую спину объездчика: — Громыхай, пока не опрокинул!
Таратайка робко загремела.
— Подумайте, молодой челове-ек! — издали ликующе донеслось до Порфирия.
«Вот паразит!..» Петрунин долго не мог успокоиться. И даже когда пришел домой, не находил себе места. Варя была где-то в лесу, и он шагал по избе, открыто возмущался.
Единственно ценной в предложении объездчика была мысль освободить Варю от всех неприятностей, взвалить на себя ее заботы — хоть временно, пока она маленько не поправится. Пока не уйдет на пенсию этот попугай… Ишь ты — «альянсц…» Петрунин рассмеялся.
И снова сделалось легко, просторно, весело. Представилось, как обрадуется Варя, как всхлипнет она от избытка благодарности, как скажет преданными, близкими глазами: «Родненький…» А больше ничего не надо. Лишь бы видеть ее пьяную от счастья, выздоравливающую.
Она вбежала, ворвалась в избу:
— Приняли?
«Раздумал я насчет объездчика», — хотелось ему сказать неправду, чтобы Варя не больно убивалась. Однако не решался. Сидел, поскрипывал табуреткой. Варя ждала, то улыбаясь неуверенно, то хмурясь, и Порфирий вдруг взволнованно почувствовал, что он властен над ее душой. Для проверки болезненно поморщился, и на Варином лице тут же родилась мучительная корчь.
— Со «святым» тем и лешему не справиться, — вздохнул он.
— Ничего, я его выведу на чистую воду! — сурово пригрозила Варя.
— Нет! — Порфирий вскочил и торопливо, задыхаясь, рассказал ей о своем решении. И добавил, ударяя себя в грудь: — Не дам тебе мучиться! Хватит.
Она опустилась на кровать — растерянная, жалкая, словно побитая. Прошептала удивленно:
— Как же мне тогда жить?
— Лечиться будешь, отдыхать! — радостно ответил Порфирий. — Как на курорте каком… А хочешь — по хозяйству работай, по домашнему. Прихожу домой, а ты меня встречаешь… Эх, и ладно будет! Лучше некуда.
— Может, не надо, чтобы слишком хорошо? А то как же на потом?
— Для потома и будешь выздоравливать… — Он возбужденно походил по избе и воскликнул, резко останавливаясь: — Для детей! — Постоял торжественно, добавил тихо: — Лишь бы ты меня тоже… уважала.
Варя была бледная как смерть. Кивала, улыбаясь, плакала…
С той поры она плакала только однажды. Все лето и осень, до самой зимы, когда остановилась речка, Варя держалась молодцом. Даже песни напевала — вполголоса, как раз для маленькой избы. Громче петь почему-то стеснялась.