— Для тебя. Неуж не понимаешь…
— Эх ты, глу-упый! Разве плохо жили? А было б еще, еще, может, лучше… Что ж теперь делать? — Она бессильно опустилась на снег, но тут же встала. Будто наступила на Порфирия: — Говори!
— Уедем, — тихо просил он. — Я уж и заявление подал. На расчет.
— Вон что-о… — с болью усмехнулась Варя. — Все обдумано! А как отвечать за преступность, подумал?
— Ничего тут такого, — пробовал он сопротивляться. — Такого самого… Война вон скоко всего понагубила. И это… можно на нее списать.
— Губили фашисты! — прямо в лицо ему бросила Варя. И неожиданно заплакала. — Ой, Порфирий, Порфирий… Что же ты натворил…
— Уедем, — тянул он ее за рукав. — А, Варюша? Я уж и документы получил.
— Понятно… — Она подняла голову. И снова усмехнулась через силу: — А говоришь — не вор… Слушай! — сказала она твердо, делая шаг. — Никуда я не поеду. Никуда!
— Это как так — никуда? — растерянно, собравшись с мыслями, спросил он. — Ты же говорила, что любишь! Что со мной ты хоть на край земли!
— Только не на тот, куда зовешь… Давай, Порфирий, что-нибудь придумывать. Давай скорей. Пойдем заявим сами… Я тоже на себя возьму вину.
— Посодят… Да ты что?!
— Отсидим вместе… Хотя, нет. Мне, наверно, нельзя…
— Людям, что ль, все хочешь доказать? — зло, ревниво скривился Петрунин.
Она придвинула к нему бледное лицо:
— Да! Хочу смотреть им прямо в глаза. Хочу просто — жить на одном месте, где похоронены родные! Хочу человеком быть… Хочу… — Она снова заплакала.
Он стоял, переступая с ноги на ногу.
Варя внезапно притихла, взглянула на вспученную на его груди шинель, приказала сурово:
— Вот что ты сперва сделаешь, чтобы хоть душу облегчить. Пойдешь по людям и вернешь им деньги.
— Деньги?! — ахнул он. И даже присел. — Да я за них здоровье надрывал! Пупок развязывал за каждую копейку! Руки погляди, руки! — совал ей в лицо посиневшие, страшные руки. — Пот мой в деньгах, кровь!.. А потом — я не деревья продавал. Труд свой законный, чистый! — И замолчал, уже ненавидя ее в эту минуту.
Варя смотрела на него с жалостью.
— Эх, Порфирий… Кроме труда еще совесть надо чистую… Иди скорей, верни эти деньги, а потом… Потом, чтобы не ждать, когда за тобой придут, — сам пойдешь и все объяснишь. Как мне…
— И без денег остаться, и свободу потерять, — отозвался он тоскливо. И крикнул зло: — А тюрьмы я не выдержу, понятно?!. — Помолчав, снова попросил тихо: — А, Варя? Уедем… Куда-нибудь подальше…
— Правда все равно откроется, куда б ни уехал.
— Не откроется! — возразил он едко. — Не-ет! Если только ты не продашь.
— Я еще никого не продавала, — медленно, чуть слышно прошептала Варя. — Но прямо тебе говорю: если меня спросят, я не смолчу. Не сумею.
— Сумеешь! — заорал он, брызгая слюной. — Вон ты как тогда, у фрицев!..
Звонкий, как лопатой, удар по лицу чуть не сбил его с ног. Порфирий проехал по земле, но успел удержаться. Стиснул обеими руками нос.
В потемневшем воздухе и на снегу плавали, лопались какие-то хлопья. Петрунин шел, спотыкаясь, до тех пор, пока в глазах его опять не посветлело. Осторожно посмотрел в ладони: крови не было. Видно, потому, что было холодно.
Он огладил грудь и оглянулся люто, услышав вкрадчивое похрустывание снега. Позади, боязливо, чуя запах человеческой злобы, ковыляла собака.
А далеко позади — вся сжавшись, крохотная — стояла Варя…
Глава вторая
Он шел весь день, пробираясь поречными, придавленными снегом кустами и травами, и время от времени останавливался. Тайно, в глубине души надеялся: догонит его, плача, хватаясь за длинные полы шинели, Варвара. Будет бежать и просить прощения, умолять. И так — до самого людского муравейника…
Шуршали на ветру одиноко, уныло неопавшие смерзшиеся листья. Муторно поскуливала сучка…
— Тьфу! — плюнул он в сторону темного леса и двинулся дальше — в вечерние сумерки.
Трещали хрупкие травы и ветви, падали на голову и плечи невидимые шапки снега. Петрунин шел, продираясь, все дальше, пока не наткнулся в темноте и не упал, крестом раскинув руки, на пружинисто-мягкую копну.
От громкого жаркого дыхания таяла, сдувалась, как пена, легкая снежная подушка. Петрунин смахнул ее рукавами и зарылся головой в сухое, терпкое, тянущее теплом из глубины сено. Долго лежал в изнеможении, не в силах шевельнуться, сбросить со спины тяжелеющую лапу холода. В душу сквозь жалость к самому себе и острую обиду на лесничиху все глубже, льдиной проникала жуть. Мнилось: а что, если уже ищут его? Варвара это дело не оставила, нет. Могла даже пойти и заявить. Уж больно она «правильная», Варька…