Сделалось темно. Порфирий медленно спустился в лог, ступил на мягкий, но не пыльный от влажности проселок и побрел в сторону железной дороги к давнему, врезавшемуся в память полустанку. Неясная пока, но все более ощутимая сила вела его, как поводырь, к тому полустанку. Вспомнилось, что скоро заканчивается отпуск и надо спешить, чтобы не опоздать хотя бы на последний, самый последний в твоей жизни, поезд…
Полустанок оказался станцией. Зеленые Горки — такое название. Небольшой, слабо освещенный перрон был полупустым; редкие по случаю позднего времени пассажиры стояли на нем, дожидались последней электрички. Петрунин взял билет до города и тоже встал на деревянный, тихо подрагивающий настил. Приближался поезд.
Пока он подходил, прибавляя все увеличивающимся прожектором снопы метельного — от ночных бабочек — света, Петрунин оглядывал людей, опасаясь и одновременно надеясь встретить кого-нибудь из местных, но никого не узнавал. Слишком мало, видно, он прожил в этих местах, мало…
Потом, когда Петрунин сидел в полупустом и потому кажущемся особенно гулким поезде, за приспущенными стеклами окон клокотал превращенный в ветер воздух. Он бросался рукавами внутрь вагона; было шумно, свежо и томительно-грустно.
Клубились уносимые назад деревья. Остро, как молнии, мелькали огни. Поезд будто летел сквозь густые, тяжелые от влаги облака.
Петрунин сидел на скамье неподвижно, смотрел расширенным взглядом в темноту и слышал то сложный мятущийся гул, то — раздельно — ливневый ветер частый, с перебоем стук колес и громкие — вовсю — удары сердца…
ГДЕ ТВОЙ ДОМ
Засуха, как злоба, накапливалась исподволь, еще во время праздников урожая. Невмоготу, наверно, было стихиям смотреть на ликование людей и на устало-счастливую удовлетворенность отдыхавшей после трудных родов земли — и, точно сговорившись меж собой, решили напомнить, кто в степи хозяин. Осенью не выдали ни капли дождя, зимой едва-едва прикрыли поля снегом, но самое страшное оставили на лето: еще с весны нарядили на Заволжье рожденный в прикаспийских сыпучих песках ветер. И вот она, засуха в полную силу. Шипящее дыхание суховея, если прислушаться, выводит злорадное: «Смерть, смерть…» Нежно-зеленые ростки пшеницы побурели, повыветрились, земля покрылась глубокими трещинами — словно крики немые исторгает степь.
Грунтовая дорога — по-местному «путь» — продолжает оставаться узкой лентой, точно ее подпирают с обеих сторон буйные, звенящие на веселом ветру хлеба. И хотя дорога сплошь в ухабах и местами истолчена едва ли не в цементную пыль, ни один шофер не позарится на сглаженную, будто приутюженную горячим катком, пашню, — терпеливо держится полосы. Никто не заставляет его так поступать: посевы давно списаны, мог бы вывести свою машину на открытое поле и мчать напропалую, — никто б не остановил его, не осудил, разве что собственная боль…
Бывает, конечно, по ночам какой-нибудь пьяный (мало ли всяких) вырвется из пыльной колеи на простор, вцепится нестойким мутным взглядом в далекие, на горизонте, огоньки селения и мчит — все ближе, все ближе к тем огонькам, пока его путь не преградит внезапно, как огромная трещина, русло высохшей речки. Визг тормозов, но уже поздно. И на твердом, пластинчатом, похожем на древние черепки иле вскоре обнаруживаются останки горе-водителя и его скоростной первоклассной техники. Но это все исключения из правил…
Закончив очередные дела в конторе, прораб заволжской ПМК (передвижной механизированной колонны) Сельэлектростроя Виктор Якушев спешит на один из своих дальних объектов. Но, чтобы не так чувствовать унылость полей, он выбрал дорогу хоть и самую пыльную, зато не одинокую: рядом с ней, по левую руку, шагает высоковольтная линия, которую он когда-то сам, лично сам строил. И действительно легче ехать тут, спокойней, вот только надо заботиться о старом, износившемся в постоянных командировках газике.
Дорога все дальше на юго-восток, откуда дует и дует ветер. Все больше блекнет, выцветает степь, линяет небо — оно теперь белое. Машина упорно, изо всех сил борется с седыми километрами, но с каждой минутой в ее моторе все явственней слышатся перебои. Из горловины радиатора выхлестывает пар.
Давно бы надо набрать воды, напоить исстрадавшегося «козлика», но уже третью речку переезжает Якушев, и везде на дне их — блестящий, полопавшийся, похожий на черепки ил. Одна надежда теперь на Сухой Караман, который, несмотря на свое название, еще ни разу не пересыхал сплошь, всегда хранил возле мостка округлую, тинистую бочажину.