Грохот разбросанных «когтей», цепей, буравов, поясов, топоров, чемоданов, скрип бортов и уханье машины — все это заглушало песню, но буйный голос Подгороднева Семы вырывался далеко в степь и пугал там мышкующих лисиц.
В стороне от подвыпивших монтеров, рискуя потерять велюровую шляпу, свешивался за борт мастер Витька. Он был не пьяный — просто слабый, и потому его быстро закачало. Худой, с прозрачным мальчишеским лицом, он протяжно икал и время от времени подымал к небу огромные взмокшие глаза.
— Начальник! — оборвал песню Сема, протягивая четвертинку водки. — На-ка, подлечись!
Ядовитого цвета бутылочка с косо наляпанной наклейкой вызвала новый прилив тошноты. Витька широко разинул рот и снова перекинулся за борт.
— Уо как! — квакнул от притворного сочувствия Сема и, приподнявшись, будто дирижер, взмахнул бутылкой:
Пятеро молоденьких ребят жадным оком проводили четвертинку и подтянули, стараясь не отстать. Малорослые, в бушлатах техучилища, они сидели вокруг Семы, как цыплята, и с восхищением смотрели на него — распашного, взрослого бездомка…
Когда скинуло с души, стало вроде немного полегче. Витька выправил шляпу, чудом державшуюся на голове, затиснул шарф, выползший из-под кошачьего воротника, поднялся. Обхватил фанерную кабину и долго ехал, согнувшись буквой «Г». Тощие ноги его тряслись, колыхались в огромных валенках, полученных на складе Сельэлектро. Все остальное было напряжено: и узкая спина, и руки, и вытянутая, как у гусака в полете, шея.
На тридцатом километре тошнота прошла, и Витька снова стал смотреть вокруг с интересом. Степь была помечена рыжими пятнами камышистых лиманов. Четко рисовался горизонт. Синело небо, расчерченное, как мелом, маленькими быстрыми самолетами. Ветер нашептывал в уши, оглаживал лицо, и было сладко от его прикосновений. Не верилось, что впереди еще зима с ее морозами, снегами и метелями.
Сбоку колдобистой дороги, обгоняя полуторку, шагали телефонные столбы. Делаясь все тоньше и короче, они терялись-таяли в степи, так и не дойдя до горизонта.
Неожиданно совсем недалеко через темную полосу дороги проскочило что-то, будто искра. Вытянув пушистый факел-хвост, пронеслась огнёвая лисица. Пролетела по розовым снегам, как по облакам, — легко и плавно — и нырнула в заросли лимана.
Стали попадаться куропатки. Они почти не боялись машины и косяком бежали впереди, на ходу высматривая корм.
— Эх, нету ружья! — простонал Витька, приседая к широким голенищам.
— А ты их — валенком, — подсказал Сема Подгороднев.
Витька весело сорвал с ноги валенок и, не помня себя от озорства, заметнул в испуганную стаю. Птицы дружно брызнули пометом и, увернувшись из-под черного чудовища, полетели без оглядки в степь.
— Го-го-го! — громко заржал Сема, обнажая стальную челюсть. И, словно жеребята, ему усердно завторили монтеры.
Машина резко остановилась. Витька ойкнул и ринулся за борт, поджимая ногу в ярком носке. Проскакал до валенка, вынул его из-под колеса и вдруг смутился, пунцово покраснел: вспомнил, что он мастер, да еще в шляпе…
— Ну как, не убил? — высунулся маленький чумазый шоферок.
Сидевший в кабине Серега Седов с добродушным укором покачивал головой. Лицо у него широкое, волевое, глаза с прищуром, и весь он кряжистый, крепкий, как степной, обстуканный ветрами дуб. На нем были строгий солдатский бушлат и шапка с эмалевой звездой.
Виновато, жалко улыбаясь, Якушев взобрался в кузов и притих.
— А вы, оказывается, веселый! — объявил один из пареньков.
Витька сделал вид, что не расслышал, и пристально, как капитан, вгляделся вдаль. Но краем глаза чуял пацанов — пухлощеких, дружных и задорных. Они смотрели на него с усмешкой, без малейшего даже уважения. Среди них наседкой возвышался Сема. Он с выражением почесывал висок и сверкал железными зубами…
По синему, не по-зимнему чистому небу катилось солнце, щедро расплескиваясь направо и налево. Огненные брызги заливали степь, слепили глаза, выжимали слезу. Витька сидел, согнувшись в три погибели, ненавидя даже собственную тень, уродливо бегущую по сугробам. «Опять сорвался, в восемнадцать лет скакал на ножке. А что будет в двадцать или, скажем, в пятьдесят?» — насмешливо-грустно думал он о будущем…