Он взглянул на белую повязку. Дубок стоял прямо, подставляя солнцу тонкие ладошки листьев. Хотелось погладить это малорослое, слабое, непонятно чем сроднившееся деревце.
Петрунин встал, смахнул с лица крошки подсохшей крови, попробовал подышать носом, но не смог: нос был закупорен крепко-накрепко. „И то ладно“, — подумал Порфирий. Поднял шинель и вещевой мешок, с непривычной хозяйственностью подобрал мотыгу и двинулся в сторону, куда показывала Варя.
Вскоре он действительно увидел речку, обмывающую черные корни деревьев. Вода была светлой, ключевой. Торопливый ток приглаживал ко дну желтовато-зеленые, длинные, как волосы русалок, водоросли. Петрунин с удовольствием умылся, отряхнулся, почистил сапоги, надраил их полой шинели и весело, берегом приблизился к сторожке. Замшелая и маленькая, она смотрела из-под низко напущенной крыши улыбчиво, как добрая старуха. Подслеповатые кривые окна теплились мягким легким полусумраком.
Порфирий прислонил к стене мотыгу, снял с двери замок, подумал, обошел бурьянистый, с остатками изгороди двор, постоял с минуту перед развалившимся хлевом, покачал головой, лишний раз убеждаясь, как нужны для жизни мужики, и твердым шагом направился в избу.
Внутри было тихо и пустынно. Кровать, да стол, да еще табуретка. Стены голые. Только между окон висел, бросаясь в глаза, новенький, еще не обсиженный мухами плакат: круглолицый беспечный молодец обронил дымящийся окурок. „Чтоб вырастить лес, нужны десятки лет. Чтобы сжечь его, достаточно минуты. Осторожней с огнем!“ — предупреждала надпись…
Порфирий сидел на табуретке, привыкая к темному жилищу. Изба постепенно высветлялась. На бревенчатых, в лопинах, стенах проступали сучки. Высокая взбитая постель словно дышала теплом и покоем.
Под кроватью кто-то зацарапался. Шевельнулся кружевной подзорник, и на Петрунина из-под узоров сонно уставился маленький щенок. Серый, похожий на волчонка, он, поскуливая, подковылял к солдату, понюхал лоснящийся сапог и опять отправился под койку.
Порфирий встал, приятно потянулся, выложил на стол из рюкзака консервы, шоколадку, хлеб, бутылку предвоенного, немецкого, злющего от старости вина. Отыскал на полочке в запечье немудрящую посуду, почесал затылок. Хотелось бы чего горячего, семейного. Картошки бы рассыпчатой с тушенкой хорошо. А то бы щец с янтарными наплывами. Вернется вечером с обхода Варя — усталая, голодная — и улыбнется, метнет к Порфирию повлажневшие от благодарности глаза. Ведь самое дорогое для нее не шоколадка, не иное что в ярких ярлыках — суп простой или горка картошки, дымящейся в большой семейной миске.
„До вечера управлюсь“, — подумал он и стал не спеша обследовать избу. Все обшарил, не открывал лишь маленький, видать заветный, сундучок под кроватью, но, кроме пригоршни перловки да десятка вялых проросших картофелин, никаких продуктов не нашел. Однако и того было довольно для основы хорошего супа. Бывало, из диких корешков да из луковиц сооружал себе такой супец — духмяный, шибающий дымом костерка, что долго потом тосковал, томился, глотая пресный солдатский кулеш.
С печью Петрунин решил не возиться. Подступился было, но пламя не схватывалось, гасло. Только надымил. Тогда он выбрал из печи дрова и, смаргивая слезы, отправился на берег речки.
На вольном воздухе дрова воспламенились. Заиграли языки огней, заплясали, как ночная мошкара над светом, искры. Петрунин подбрасывал сушняк. Под костром оседала лепешка золы, излучавшая ровный, глубоко пронизывающий жар. А тот, метучий, от веселых огней, лишь опаливал кожу, оплавлял на запястьях волоски и временами бросался в лицо, норовил облизать ресницы.
Опускался вечер. Пламя становилось все спокойней, ровней, и слабый дым прижимался к земле, ленивым потоком сваливался в речку. Погруженный в золу котелок тихо бредил, выдыхал пары. Порфирий помешивал похлебку, обжигаясь, облизывал ложку, добавлял тушенки, соли, дикого, собранного тут же, у костра, чесноку, пахучих трав…
Бережно, как новорожденного сына, внес он в избу дрожащий, запеленатый в шинель котелок, тихо опустил на стол, подоткнул поплотней, чтобы зря не пропадало, тепло. Сквозь крышку и грубую материю пробивался аппетитный запах. Порфирий сглатывал голодную слюну, однако к еде не прикасался. Ждал Варю.
За окном над почерневшим лесом поднималась яркая звезда. „Может, Венера?“ — подумалось Порфирию. С этой крупной блескучей звездой он впервые познакомился в Германии, когда от радости-озорства взял и посмотрел на небо в оптический прицел своей винтовки. И поразился надкушенному зернышку.