Раскладушка была узкая, продавленная. Совсем близко посапывал Кудесник, но Витька этого не замечал, проваливаясь, как в: зыбун, в теплый успокаивающий сон…
Он проснулся от мысли, что на дворе уже день. Вскочил, взглянул в окошко — оно светилось — и стал торопливо одеваться, застегивая пуговицы через одну. Впопыхах наступил на поросенка. Тот пронзительно завизжал и поднялся на кривые сабельки. Старухи в избе не оказалось.
Витька быстро отыскал валенки — они стояли на печи — и, чувствуя ногами приятную сухоту, вышел из избы.
Прислушиваясь к рокоту громкоговорителя, он с тревогой отметил, что уже не меньше девяти часов. Ребята, наверно, заждались, и Подгороднев сердито выражается. «Проспал… Вот так инженер!» — укорял себя Витька, двигая напрямки по улице, покрытой ледяной хрустящей коркой.
Направо и налево из хлевов надсадно орали петухи, блеяли овцы. Возле беленькой чистенькой школы бродил одинокий, видно выгнанный с урока, пацаненок и, обернувшись, дерзко показал Витьке язык. У колодца посреди дороги стоял мосластый, с завалившимися горбами верблюд и горделиво этак, свысока разглядывал Якушева, будто сроду таких и не видал. Витька сам в первый раз; встретил живого верблюда, но не остановился, прошагал дальше.
Дверь в правлении была открыта настежь. Из проема выветривался сумрак. Якушев вошел в контору, боясь взглянуть в глаза людям: и своим троим и десяти колхозникам, которых обещал Ситников. Но в коридоре было пусто. Только в кабинетах поскрипывали стулья, пощелкивали счеты, а в бухгалтерии скрежетал арифмометр.
Сделалось спокойней на душе, но только на одну минуту. Появилось новое чувство — злость. Десятый час, а ни своих, ни чужих не видно. Но и злость прошла скоро, потому что Витька догадался: ребята сильно устали с дороги, и, если уж на то пошло, сегодняшний день им надо бы отдать на отдых. Что же касается колхозников… Он постучался и, не дожидаясь приглашения, смело вошел в кабинет к председателю.
На столе, словно скатерть, лежала карта. Над ней склонились с одной стороны председатель, а с другой — чернявый интеллигентного вида парень. Оба водили пальцами по карте и о чем-то спорили.
— У Мундгалиева за этой балкой не семь, а девять ометов! — доказывал Ситников, напрягая лицо до красноты. — А тут вот, — он тыкал пальцем чуть в сторону, — пятнадцать!
— А я вам говорю: там семь, а тут шестнадцать, — спокойно возражал чернявый.
Витька разглядел, что на карте обозначено пространство ниже извилистой полоски Узеня, а это уже казахстанские земли. Оба как-то разом попритихли.
— Знакомьтесь, — сказал Ситников улыбаясь.
Чернявый оказался парторгом. Он сдвинул карту, постучал по алексеевской земле:
— Все как на ладони. Километровка. На таких вот картах когда-то обсуждались предстоящие сражения.
У Витьки была своя карта, еще более просторная, как простыня. На ней Алексеевка обозначена с птичьего полета. Все было на Витькином плане, даже самый последний сарай. Поэтому он не удивился.
— Я насчет людей, — обратился он к председателю. — Где они? Вы обещали.
— Айда! — Ситников надел шапку, набросил на себя полушубок и, выйдя в коридор, прошептал: — А где твои? Чтой-то не вижу.
— Спят, наверно. — Якушев почувствовал, что краснеет. — Устали они с дороги, сами понимаете.
— Устали? Они вчера в клубе устроили мордобой.
— Да ну-у!
— Вот тебе и ну, — проворчал председатель. — Не хотелось говорить такое при парторге… А мои тут. Наверно, сидят, дожидаются на солнышке. — Заглянул за угол конторы. Никого. — Они где-нибудь тут. Ребяты хорошие. Сам вчера бегал по дворам, договаривался.
Из двери с ведром в руке выскочила бабка Пионерка. Плеснула в снег грязную воду и — назад.
— Погоди, Андревна, — остановил ее Ситников. — Где ребяты? Те, что с топорами.
— Молодые-то? — Бабка засмеялась. — Да они на Узень побежали! Рыбку ловить, которая сонная!
Ситников хлопнул себя по щеке, поморщился и, мельком оглядевшись, погрозил бабке пальцем:
— Об этом никому!
Сорвался, отбежал немного от конторы и закричал в далекое пространство:
— Ереме-ей! Запрягай Любимчика-а! — Прислушался, вгляделся в тишину и заругался хрипло: — Ах ты, старый… И тебя туда же понесло! — И, бормоча проклятия, зашагал к конюшне запрягать любимого конька.
Витька молча шел за председателем, сердцем чуя, что монтеры тоже там, на Узене…