Лет за восемь до войны попал в силосорезку. Затянуло его в горловину машины: какую-то гайку пытался подкрутить на ходу. Еле вытащили Проню Цыплакова, пришлось разбирать борта силосорезки. И снова не плакал, хотя всего искорежило.
Нога — это после, перед самой войной. Свалился Проня, будучи прицепщиком, с жесткой рамы плуга, попал под лемех. Вышел из больницы полным инвалидом. Прыгает на одной ноге, о батог опирается, а на лице все та же улыбка, только волосы поседели — в тридцать-то лет. Да еще появилась привычка выхваляться: «Я да я…» Героем себя ставил.
Началась война, и те, перед кем он выставлялся — молодые здоровые парни, — ушли на фронт. Многие сложили головы в первых же боях, сложили как герои. Замолчать бы Проне, призадуматься — уж больно жалкая была его фигура. Ан нет. Еще пуще, с отчаянным упорством доказывал он свою значительность.
Женщины только усмехались, когда он хорохорился в холодном клубе перед совсем еще сопливыми пацанами:
— Я тут один управлюсь по мужицкому делу! Меня бабы-девки знают!
Бедный Проня…
— А может, ты про куриц говоришь? — бесстыдно выкрикивали ребята и вспоминали, как сразу после вольницы исполнял он должность завптицефермой (тридцать кур и три петуха).
Проня делал серьезное лицо, молчал значительно. Как ни холодно было в клубе, как ни пустынно, а все, кто ходил сюда по вечерам, прячась от тоски, катались со смеху.
Потом он надолго перестал ходить в клуб: задумал протез. Сперва чертил на бумажке, затем мастерил — голова у него насчет механизмов работала. Хотел доказать, что мог бы заведовать и мехмастерской, а не только захудалым курятником. Но одно дело — щупать кур, там особой грамотности не требовалось. Другое — совхозная механика: трактора, комбайны, прицепной инвентарь, электросварка, то, другое, третье. С Прониным трехклассным образованием разрешалось ее только сторожить.
Как бы там ни было, своей богатырской железной ногой Проня лишний раз пытался утвердить себя на земле. Уж больно желал, чтобы его замечали…
А может, заодно он хотел показать опустившим руки, убитым горем женщинам: «Вот я какой — обрубок, а держусь! Звон от меня идет по земле!.. Чего же вы, такие здоровые, а духом упали и жить не желаете?!»
Стояло белое утро: сильный мороз, но тихо, безветренно — в Сибири это чаще. Были бы ветра — и вымерла бы жизнь. Проня вышел из своей избенки как обычно — постоял, поежился, будто не решаясь сделать первый шаг, потом широко распахнул ватник, вскинул голову и с силой выбросил правую ногу. Загадал: куда нога, туда и он. Нога — в мастерскую. «Ого! — подумал Цыплаков, криво — для себя — усмехаясь. — Железка-то требует ремонту».
И точно: где-то между ступней (сапожная лапка) и первым звеном, а может быть, выше, под коленной осью, дребезжала поломанно пластина…
Проня вышагивает серединой улицы, серединой же — он всегда так ходит — идет навстречу директор совхоза. Видать, из конторы. Егор Андреевич встает раньше всех — высокий, интеллигентный, родом из Москвы, в сибирских пимах и в малахае. Идет, задыхается, тяжело ему: легочник. Ездил бы, как раньше, верхом на коне — мигом бы обскакал производственные точки; но нет: принципиальный, наперекор болезни — кто кого! — ходит пешком. Таких людей Проня уважает. Еще издали срывает с головы шапчонку:
— Здравия желаю, Егор Андреевич!
— Здравствуйте, товарищ Цыплаков. — Директор крепко жмет ему руку, близко наклоняется. — Что с вами? — спрашивает тихо. — Что-то вы заскучали в последние дни, ссутулились. Уж не собираетесь ли убегать?
— Кто, я-а?! — изумляется Проня. И действительно, чувствует сутулость. Выпрямляется так, что косточка какая-то хрустит в груди, улыбается снисходительно:
— Что вы, Егор Андреич!..
— Вот и улыбка тоже… — вздыхает директор и шагает дальше, сделавшись хмурым.
Проня отворачивается. Идет к мастерской: надо срочно отремонтировать ногу, потом запрячь Дуньку и ехать за почтой. Дел по горло, а дни теперь такие короткие…
Он входит в недавно навешенные, новые, но уже чумазые ворота мастерской, быстро привыкает к полумраку, оглядывает «цех». У разобранного — одни колючие колеса — трактора копошатся два бывших детдомовца — Колька и Митька, пацаны лопоухие. В стороне, у заваленного железным хламом верстака, склонился в поисках нужной детали заведующий мастерской старик Привалов. Седая борода на щеках, если смотреть сзади, делает голову его круглой. А вообще-то он старик сухолицый, худой.