Видно, что с дальней дороги: лицо усталое, чуть похудевшее, глаза холодные и вроде бы голодноватые. Он стоял у машины, слушал Витькино объяснение, а сам разминался, рывком раскидывая руки. Сделал несколько глубоких приседаний, боксанул сильно и опять проворчал:
— Проспал, значит. Ну-ну…
— Да я вставал аж на самом рассвете! — обиделся Витька. — Прибежал в правление, а председатель еще раньше уехал куда-то! Насчет сена.
— Сачок ты, оказывается, — продолжал Серега. — А я еще ручался за тебя: не подведет, мол, выполнит задание. — Сделал шаг, глянул в Витькины глаза, прошептал со значением — Тут каждая минута на счету. Прозеваешь — пеняй на себя…
Добавил, вспомнив, с усмешкой:
— Вот в армии есть такая поговорка: солдат спит, а служба идет. Сачки безголовые придумали… Ты слушай, слушай, — он предупредительно поднял руку. — Не перебивай. Тебе это знать даже очень полезно. Так вот: пока сачки хитрили, хоронились в кусты, я — первый лез на самую тяжелую работу, хотя в стройбате, между прочим, не малина. Но ничего, не расклеился, даже лычку получил, потом другую. Стал командовать сам. А сачок — он как был ишаком, так и остался им до самого конца. Ему и наряды вне очереди, и гальюны чистить, а увольнительные — фиг. Дошло?
— В другой раз я буду караулить Ситникова с вечера, — отшутился Витька.
— А много у тебя других разов? А?
Якушев нахмурился.
Серега вынул из кармана папироску, чиркнул спичкой, осветил часы и, прикуривая, улыбнулся сквозь дым:
— Ладно, не переживай. Еще не все потеряно… Поехали в клуб.
Витька кашлянул в кулак, предупредил:
— Сопия сегодня не придет.
— Да-а? — Серега засмеялся и сразу же досадливо поморщился. — А я-то думал…
— Что ты думал, что? — вспыхнул Витька.
— Да так. Едем, а по полю девушка бежит на лыжах. Значит, она.
Серега задумался, покуривая. Шофер копался в моторе, то и дело пересекая мертвые, даже не похожие на электрические, полосы света.
— Вывезли пасынки? — спросил Якушев.
— Ты как ребенок. Это ведь не шутка — пасынки… В общем, завтра вывезем, а в понедельник начнем вязать. Ну как я прижал председателя?
— Здорово, — Витька понурился. Ему так сроду никого не прижать.
— И ты не робей, — подбодрил его друг, — Как вернется этот твой Ситник, скажи ему: пасынки лежат и дожидаются. Я там договорился с лесхозовским начальством.
Он отбросил окурок, опять раскинул руки и простонал:
— Эх, и выпил бы я нынче!.. А? Колюн! — Это было обращение к шоферу.
Тот сильно громыхнул капотом и подошел на цыпочках. Прошептал таинственно:
— Это можно. — И, протягивая руку, выразительно пощелкал пальцами.
Сложились на три «белоголовки». Витька знал, что водка для него хуже всякого яда, но какой-то отчаянный вихрь подхватил его, закружил, усадил в кабину «катафалки».
Тесно сжавшись в фанерной кабине, прогремели по улице села. Магазин был, конечно, на замке, но Колюн-шоферок, парень бойкий, подрулил прямо к дому продавщицы, тихо-тихо, как котенок лапкой, постучал в окно и затаенным голосом позвал:
— Алевтина Тимофе-евна… — И долго он ее так звал.
— Чаво тебе? — женским басом донеслось на улицу. Видно, продавщице надоело молчать.
— Бел-енькой…
С шумом, будто выбитая кулаком, распахнулась форточка.
— Иди отсель подобру-поздорову!
— Ну, Алевти-ина Тимофе-евна…
Друзья давились тихим хохотом, и это еще пуще подбивало шоферка. Он рыдал, просил, вымаливал, не скупился на любые обещания. А за окошком раздавался возмущенный бас:
— Да господи! Да проклятуща моя работа! Да ни дня мне покою, ни ноченьки… — И, наконец, последнее отчаянное слово: — Подавись!..
Колюн радостно протянул деньги, и через минуту из форточки одна за другой, как ракеты, высунулись три бутылки.
Тут только Витька ужаснулся предстоящему «мероприятию», однако смело привел друзей к себе, не побоялся разбудить старуху.
Пионерка лихо скатилась с печи, разожгла наготовленный на утро кизяк. Она явно радовалась гостям. Колюна она сразу признала и стала расспрашивать про таловских сельчан, а сама все суетилась у печи, готовила закуску. Время от времени поглядывала на Седова. Взгляд ее останавливался в задумчивости, словно она пыталась что-то припомнить и никак не могла. И хоть не щурила глаз, как это делал недавно Кадыр, но что-то общее было в их робком внимании. Это Витька заметил хорошо.
Вскоре бабка поставила на стол сковороду нажаренного мяса, соленую капусту, огурцы — за ними она бегала к соседям. Не забыла про красную свекличку, выжала сок для закраски бесцветной жидкости:
— Белую противно пить.
Выпили красную за успехи в труде. Витька еле осилил рюмку, кривясь и словно бы завязываясь в узел. И потом он пил немного, больше символически. Никто его за это не шпынял, только шоферок все порывался, да и тот скоро отступил, запьянев до полного безмолвия.
Серегу водка совершенно не брала, только нагревала, побуждая к разговору, задушевной беседе. Старуха тоже пила много, по-мужски и, загрустившись, говорила о себе. Она была очень одинока. На целом свете не осталось у нее родных, последнего сына отняла война.
— Чтоб ее… Чтоб ее!.. — с трудом продохнула Пионерка и, схватив стакан, налила до краев ничем не прикрашенную водку. Громко выпила.
Потом она оделась и пошла, пошатываясь, по соседям, будить их, подбивать на горькое веселье…
Витька очнулся на полу, смутно вспоминая, что кого-то целовал, кому-то плакался, клялся в бесконечной дружбе. Что-то теплое, ласковое было под рукой, он повернулся — поросенок! Пригрелись оба, а наверху на раскладушке похрапывал Седов.
Витька встал, навеки зарекаясь пить. Растолкал Серегу, и они начали искать Колюна. Нашли его закоченевшего в своей кабинке. Он, видимо, куда-то порывался ехать, может быть даже за новыми пол-литрами. Ключ зажигания был воткнут, все было приготовлено для старта.
— Ступай, отлежись в тепле, — приказал ему Серега. Помог войти в избу и взобраться на печь. Потом, скучая, сквозь зевоту, предложил Витьке — Пошли, прогуляемся по воздуху.
— Может, на Узень? — обрадовался Витька. И торопливо рассказал о недавно виденной «рыбалке». — Прямо в руки лезут. Щуки — во-о!..
Воскресенье было пасмурным, мокредным. Небо — в низких сплошных облаках, окрестности — в плотном тумане. Погода была явно не для дальних прогулок; по это для тех, у кого чистая голова. Друзья прошли по улице и свернули к Узеню, постепенно приходя в себя от тишины, спокойствия и словно бы весеннего запаха воздуха. Хотелось молчать, а если и говорить, то только о хорошем.
— Интересно, куда это она… вчера на лыжах? — тихо спросил Витька.
— Домой, куда же, — понял, о ком речь, Серега.
— А где ее дом?
Серега шел задумчиво, молчал, рассеянно поглядывая под ноги. Потом ответил:
— Кадыра помнишь? Вот там… — И неожиданно засмеялся.
— Ты чего? — взглянул на него Якушев.
— Да так. Жизнь их вспомнил. Сплошной анекдот.
— А что ты знаешь, что? — Было боязно услышать неприятное.
— Ладно, расскажу… Был когда-то Кадыр чабаном, хорошим чабаном, известным. Зарабатывал законно — видал ковры? А жил в Алексеевке, вернее, в Годырях. И вот в это время случаем поймали городских охотников на машине. За сайгаками гнались и прихватили по пути пяток овец.
— Ну и что?
— Раскололись охотнички, сознались. У казаха, заявляют, за ящик водки променяли. А старик никогда и не пил… Ну, сам понимаешь: стали таскать его, допрашивать. А Кадыр — он чудной оказался, с гонором — взяли запил назло, по-настоящему. И когда разобрались, он уже хлебал вовсю — только дым коромыслом. И чабанить бросил, как его там ни уговаривали…
Серега выдержал паузу и продолжал:
— Не трогать бы его, и все вошло бы в норму, но тут кто-то возьми и пошути: «Не будешь работать — вышлем из колхоза, как тунеядца». Ну, тут и вовсе взбеленился старик: разорил свою избу, собрал вещички и водворился на том развилке. На границе колхозов. Вроде на нейтральной полосе. А какая там нейтральность, когда его землянка всеми стенами упирается в колхозы… Хитрит старик, ждет, когда придут к нему поклониться, попросить прощения.