Сейчас вот, вспомнив про детский огородик, Витька понял, что отец Серегин не чудил, а просто сильно тосковал человек по земле, которую когда-то бросил… Значит, это правда, что Серега деревенский. Тогда зачем молчал, что Таловка — родина?! Или, может, стеснялся? Есть — Витька знает — такие пацаны, которые стесняются идти по городу рядом с некрасивой, смешно одетой матерью-колхозницей. Гады… И Серега тогда… гад, хоть и любит свою родину-мать наедине. Вон для нее выбрал лучший дубок. А ему вот, Витьке, говорит: забирай остальное, да поскорей, шевелись…
Но зачем же так! Сказал бы прямо. Витька, может, сам бы предложил свою долю хороших пасынков. Все равно делить тут невозможно…
Подошла еще одна машина. Потом еще и еще. Вокруг Витьки и шумевшего завхоза сгрудилась толпа колхозников.
— Поворачивай, ребята, назад, — закончил завхоз увядшим голосом, чувствуя, что ни крики ни угрозы не помогут. С жалостью взглянул на бревна: — Эх, сколько добра остается! Какую экономию могли бы совершить! Поворачивай…
Вспомнив о чем-то, он зырко огляделся и, согнувшись, украдкой юркнул в лес. Вернулся скоро, в открытую неся каким-то образом срубленную елочку. Бросил ее в кузов, втиснулся в кабину и яростно хлопнул дверцей. Витька примостился рядом с елочкой. С болью подумал, что скоро Новый год…
Машина то и дело останавливалась. Завхоз высовывался из кабины и кричал встречному транспорту, чтобы поворачивали назад. И, сжимая руку в тугой кулак, — большим пальцем показывал за плечо:
— Этот приверед раздумал брать! Не понравились ему дубки! Золотые, говорит, надо!..
Витька сумрачно молчал. Думал все о Сереге Седове: вот какой оказался друг!.. А сам он тоже хорош. Тряпка. Надо было с самого начала позвонить в Заволжск, а не доверяться всяким… Вот так. А теперь, спустя неделю, попробуй позвони! И о чем говорить? Что председатель обманул? Во-первых, это не обман. Совсем другое. Во-вторых, Иван Семеныч честно объяснился, и жаловаться на него рука не подымется. К тому же, по его — Витькиной — вине колхоз несет убытки: одних машин прогоняли штук десять… Вина?.. Разве можно было поступить иначе?!
Ночью он лежал на раскладушке и затаив дыхание слушал, как за окном проходили машины, завершая порожний рейс. Не спалось. Все думалось: вот скоро развиднеется, и надо будет вставать, одеваться, что-то делать. А что именно, и не представлял…
Ровно в восемь он пришел к строительной площадке. Колхозные парни сидели рядком на ошкуренных бревнах, дымили папиросами. Ждали новой работы. Все они были сильные, кряжистые, за исключением одного, Рудика, — какого-то сплюснутого, хлипкого.
— Садись, Витюня, отдохни, — сказал он, напрягая маленькое, тусклое, еле заметное под шапкой личико.
Парни привычно хохотнули и тут же дружно понахмурились.
Вообще-то они были беззлобные ребята, и Витька среди них всегда чувствовал себя не хуже, чем среди своих монтеров. Но сегодня все переменилось. В глазах парней он заметил враждебность.
На площадке были аккуратно расстелены лежни, раскатаны одно к одному золотистые голые бревна. Парни подготовили рабочие места, притащили катанку, изогнутые ломики и ждали только пасынков, чтобы вместе с монтерами включиться в дело. И вдруг — задержка.
Едва они услышали об этом из Витькиных уст, как встали стенкой и зашумели, особенно Рудик:
— Мы токо-токо тут вработались, токо-токо разошлись, а ты нам палку втыкаешь в колесо?!
— Погоди, ребята, — пытался утихомирить их Витька. — Рудик, Гриша, Иван! Погодите…
— Ты нам прямо говори! Вон в Таловке и здесь — «почему такая разновидность? — требовал Рудик, играя топориком и наступая. Шапка падала ему на глаза, и он отбрасывал ее рывком головы.
— Да я…
— Заинтересованность у тебя в работе нижесредняя. — Вот! — догадался Рудик. И остановился, удовлетворенный. — И знаниев тоже не то, что у таловского. Потому и кобенишься, — он завихлял своим тощим задком, — я это плохо и то… Понятно, — сказал он значительным тоном и запрыгал по бревнам к правлению. За ним потянулись остальные.
Якушев поскреб затылок. Приближались монтеры, и надо было им срочно придумывать работу.
— Что делать-то? — еще издали спросили братья Васькины.
— Посидите, ребята, я подумаю.
— Чего сидеть, чего думать! — нахохлился Сема. — У тебя тут и так ни хрена не заработаешь.
— В общем, ни пасынков, ни оборудования у нас пока нету. Придется идти на внутреннюю проводку, — сказал хмуро Витька.
Васькины уронили головы, а Сема так громко харкнул за плечо, будто выплевывал челюсть. Каждый понимал, что внутрянка — это не то. И размах не тот и вообще — заработок. Поэтому, наверно, ее и оставляют на самый последний момент. Или на самую паршивую погоду.
Ребята ушли, возмущенно-громко разговаривая.
Из-за угла конторы не спеша показался Ситников. — Подал Витьке руку:
— Не понравились дубовые?
— Не годятся… — Витька тяжело вздохнул и затаил дыхание. Сейчас вот председатель спросит: „А как же у твоего дружка?“ И надо будет что-то сказать. Но председатель только посмотрел в глаза своими маленькими грустными глазами, вздохнул, как Витька, — глубоко — и медленно двинулся назад.
Витька проводил его взглядом и побрел в другую сторону, чувствуя себя несчастным человеком…
Всю неделю с утра до вечера стоял он у монтеров за спиной, угрюмо наблюдая, как они сдирают в избах старую проводку и вешают новую — по правилам. Пытался помогать, но все валилось у него из рук, так что Подгороднев не стерпел и заругался:
— Пошел бы ты, знаешь куда?.. Уо, в это самое. В правление колхоза. Организовывать.
Якушев не уходил. С ребятами все-таки было легче. Тем более, что организовывать пока нечего, а лишний раз встречаться с колхозниками не было особого желания.
Каким-то образом стало всем известно, что он не инженер, а техник. И многие удивились этому известию, особенно старухи. Они сходились где-нибудь на улице и громко обсуждали эту новость, покачивая головами. Завидев Витьку, сходились еще ближе и кричали друг дружке, как глухие:
— Помрем мы, девоньки, так и не дождамшись свету! Опять на проходимца нарвались!
Ребятишки тоже не молчали. При встрече с Витькой: задирали носы и насмешливо смотрели на него, придерживая шапки. А потом кричали в спину:
— Заячий охотник!
Их отцы и матери в глаза не насмехались, но это было еще хуже. Идешь по улице, а тебя как будто бы не видят. Даже не кивают, ждут, когда поклонишься первый. Поклонишься, пройдешь и услышишь за спиной такие примерно разговоры:
— Тот для своих старается. Для родины. А этот — вишь, бежит, как по чужой земле…
Потому и не хотелось уходить. Да, с монтерами было куда легче. К тому же хозяева теперь не донимали насчет света; они без всякого восторга следили за работой, подметали полы и только грустно сообщали, кивая в таловскую сторону: „А там уже столбы развозят“. И ворчали тихонько: „И в домах не ломают“. Они явно завидовали таловцам.
— Мы тоже идем правильно! Только с другой стороны! — утверждал Витька, хватая провод, гвозди, молоток и пытаясь забыться в работе.
— Да иди ты на самом-то деле!! — взвопил Сема, когда Витька сорвался с табуретки и упал вместе с проводом, гвоздями, молотком и огромным куском штукатурки на пол.
Якушев поднялся, потер поясницу и пошел домой, чтобы хоть по смете определить, какое будет выполнение плана к концу месяца.
Но дома — тоже хоть не приходи. Бабка Пионерка принялась допрашивать — тонко, будто следователь:
— Ты что же, с другом своим, с Сергеем, поругался?
— Не…
— Он тебя, что же, объегорил?
— Да вы, бабушка, смеетесь! — вспыхнул Витька в смятении. — Да он же друг мне! Вот… — Быстро оделся, схватил шляпу и вновь — на улицу.
Было ветрено, хмуро. Витька шел вдоль старой линии, и над ним, тоскливо посвистывая, мотались обрывки проводов. Он шел против ветра, хотя мог бы идти и в другую сторону. Какая разница, куда идти, когда нет определенной цели? Но что-то влекло именно сюда, и Витька понял: его снова тянет к монтерам.
Улица жила обычной жизнью. Из избы в избу через дорогу перебегали румяные — только что от печи — бабы. Кто за солью, кто за противнем, а кто и просто перекинуться словами. Слева звонко выстрелила дверь. Из почты выскочил радостный Сема Подгороднев и — тоже через дорогу — помчался к магазину. Увидел мастера, резко тормознул, громыхнув разбитыми сапогами. Объяснился с легким замешательством:
— Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.
— Ну и что? — строго спросил Якушев. — Почему оставил рабочее место?
— Да вот, — Сема нервно гоготнул, — бежал к тебе. Отдать должок. — Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. — Держи, начальник. Спасибочки!
Якушев непонимающе уставился на Сему.
— Да ты что? — осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. — Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!
— А-а! — вспомнил Витька. — Ну хорошо, спасибо, Сема.
Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.
— Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, — начал Витька осторожно, — а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?
Подгороднев показал искусственные зубы:
— Могу соврать, как нацарапано в паспорте. Хошь?
— Нет. Я с тобой как человек с человеком.
— Тогда хрен его знает. Может, в поезде, в дороге, а может, даже и тут, в Алексеевке… Не помню. Пришел в сознательность аж только в детколонии.
— А если и на самом деле здесь? — спросил Витька с еще большей осторожностью, уставясь в его тусклые глаза.
— Все может быть. — Сема лихо вскинул голову. — Вот как подзаложу за воротник, любое место кажется своим. Готов все обнимать и целовать!
— А в трезвом виде — все чужое? В трезвости — на все можно плевать?
— Ты это о чем?
Витька сдвинул брови:
— Я все о той пожилой женщине, у которой ты требовал пол-литра. Забыл? Ты еще вбил кол напротив ее ворот. Может, она твоя мать!
— Да ты что? — вздрогнул Подгороднев. — Ты что…
— А ты вот сходи узнай ее биографию! — сурово продолжал Якушев. — Одинокая, больная, в войну растеряла детей. Может, один из них — ты? Сходи узнай. Сема.
— Слушай, начальник. Такие шутки лучше брось!
— Вот так, Сема, — тихо сказал Витька. — Давай и в трезвости любить все кругом. А то — кто знает… — Вздохнул, обошел Подгороднева и, пересиливая ветер, зашагал по улице.
Теперь он твердо знал, куда идти. Туда, откуда ушел Подгороднев. Он встанет рядом с Васькиными и будет работать несмотря ни на что. И метаться больше не будет, Хватит.
Краем глаза посмотрел назад. Сема шел следом. Его телогрейка, распахнутая ветром, казалась крыльями большой серой птицы. И весь облик Семы был какой-то птичий — беркутиный, пронзительный.