— Ктой-то? Ай!.. — завизжала она женским голосом, словно села на живую мышь. И ринулась в угол, к полку, закрываясь широким тазом. Из тумана таращились круглые бабьи глаза. — Ай! Карау-ул!..
Витька бросился к выходу, царапнул руками одежду и валенки и, в чем мать родила, помчался по снегу в пространство. Сердце колотилось где-то возле горла. Впереди была еще одна землянка, как две капли похожая на первую. Ориентируясь на ходу, он влетел в эту новую баню, предварительно постучав в дверь, как в кабинет к высокому начальству. «Заходи!» — привычно гаркнул председатель.
— Ты чего такой? — разглядел он Витьку сквозь густые сизые облака.
Иван Семеныч лежал на полке, в самом пекле, между каменной горой и потолком, и блаженно обхлестывался веником.
— Да так, ничего, — буркнул Витька, обливаясь горячей водой.
— Плесни-ка на камушки, — попросил Ситников.
Якушев плеснул. Камни будто взорвались острым пронзительным паром. Иван Семеныч сладко крякнул, хлестнул себя по багровым шрамам.
— Хорошо-о… Поддай-кось еще!
Якушев мылся на полу, плескался в камни…
Одевались молча, не спеша, насквозь пронизанные теплом и благодатью. Витька долго не мог разобраться в белье, ощупывал и не признавал. Трусы были огромной величины. Он подошел к тускло светящемуся выходу и, к ужасу своему, вдруг обнаружил, что это не трусы, а панталоны желтого, в полоску, цвета. Быстро ощупав остальное, учуял платье, толстые чулки… Валенки оказались своими. Он сунул ноги в знакомый уют и уныло согнулся на скамейке.
— Ты чего?
Витька рассказал о происшествии. Председатель опустился на карачки и зашелся частым кряхтением. Потом не выдержал, выбежал наружу и огласил зады здоровым мужицким хохотом.
— Что делать, Иван Семеныч? — простонал из предбанника Якушев.
Ситников немного отдышался, собрал под руку женскую одежду и пошел к соседней бане. Выручать. Витька, чтобы не простыть, сидел в каменке, с нетерпением дожидаясь исхода.
Минуты шли гнетуще медленно, и наконец Иван Семеныч прогудел:
— Вылазь…
По пути к избе он успокаивал:
— Все будет между нами троими, не бойся.
Тихонько, на цыпочках, вошли в избу. Ситников прихватил из сеней молочную флягу, которая тут же, на глазах стала покрываться испариной. Откинул защелку. Из горловины, вырывая крышку, выметнулась буйная хмельная пена. И потом она долго потрескивала лопающимися пузырьками. В тишине казалось, что где-то далеко идет мелкий ровный дождь.
Брага была вкусная, душистая, не хуже городского пива. Витька высадил большую кружку и сидел за столом разомлевший, с довольной улыбкой.
— Завтра ты, Львович, отдыхай, — посоветовал Иван Семеныч, тоже улыбаясь, медленно потягивая брагу. — На охоту сходи, на зайцев… Набирайся бодрости, а в понедельник звони к себе в контору. — Плутоватое лицо его сделалось скорбным. — Да, звони, говори все, как есть. Чего уж тут… Пусть знают… Насчет того, что я тебя подвел. — Похлопал ресничками, — Авось, твои поднажмут на завод, и еще успеешь до Нового года…
Витька преданно смотрел ему в глаза:
— Спасибо, Иван Семеныч…
Ситников снял с гвоздя и протянул ружье с обглоданным, искусанным прикладом.
— Могу завтра подвезти к Большому лиману. Мне так и так надо будет в ту сторону.
— В ту сторону? — обрадовался Витька, сжимая ружье. Оно приятно холодило руки, делало их тяжелее и крепче. — Загляните, пожалуйста, к Кадыру, поговорите с ним по-человечески! Как со мной. Пусть старик вернется в колхоз!.. А я… спасибо… Я пешком, чего там.
— Сходи пешком, — кивнул Иван Семеныч. — Вижу настоящего охотника.
Он подошел к вешалке и выгреб из кармана полушубка с десяток патронов. Среди них и парочку с «жаканами».
— Это на всякий случай. А вдруг — волк, — сказал председатель.
У Якушева знобко колыхнулось сердце. Он еще ни разу не стрелял из охотничьих ружей — все больше из детских, духовых, ненастоящих, сбивающих маленькими глупыми пульками близкие — достать рукой — мишеньки. А тут вот сразу тяжелая двустволка, десять патронов, и среди них — заряженные здоровенными пулями…
Успокоенный, сильный, приятно хмельной, Витька шел по улице к бабкиной избе. Ночной ветер оглаживал лицо, насвистывал в стволы ружья, как будто за плечом стоял невидимый судья по волейболу и давал судейские свистки. И припомнилось: техникум, спортивная площадка и куча зрителей, среди которых он, Витька Якушев. Он стоял впереди и кричал громче всех, размахивал руками, а у сетки метался взопревший Серега и с силой посылал удары. Еще, еще один! Се-ре-га!..
И закрутились, как в кино, воспоминания: Овражная улица, домишко, мать родная, пьяница-отчим, потом — техникум, Серега-друг, потом — Заволжск, контора Сельэлектростроя, и вот — эти дни, вторая неделя. Завтра еще один день холостой, а послезавтра — начнется, начнется, начнется…
Позади знакомо громыхнуло, высветило блеклыми лучами дорогу, залило Витьку будто известкой и резко накрыло теменью. Из кабинки вылез Серега Седов, подошел, обхватил, как клещами, руку:
— Я тебя ищу. Поговорить надо. — Отвел Витьку подальше от машины, словно боясь, что их подслушают, строго глянул в глаза: — Почему отказываешься от пасынков? — И торжественным шепотом: — Бурмашина пришла! Я уже завтра ставлю опоры.
— Причину знаешь, — зло ответил Витька, уставясь в его обветренное лицо. Оно казалось отчужденно-новым. Незнакомо бегали глаза. И весь он будто похудел и посутулел. Но шапка по-прежнему сидела набекрень, чернея четкой вмятиной от звездочки.
— С ружьишком ходишь, а дела забросил. Та-ак… — соображал Серега. — Это какая же причина?
— Не притворяйся. В понедельник я звоню в Заволжск и все рассказываю.
— Что «все»? — Седов насторожился.
— Всю правду. Что приехал на объект, а строить нельзя, пасынков нету. Что на твою помощь понадеялся, а ты…
— Ну-ну, — подталкивал Седов. — Что я?
— Что ты выбрал самый лучший дуб, а мне оставил одно барахло! — бросил прямо в лицо ему Витька. — Чего смотришь?
— Хорошо. — Серега усмехнулся. — Еще заяви, что ты дурак. Что в мастера ты не годишься и что твое дело — подшивать бумажки… — Вот что, Витя, — он вновь понизил голос. — Тебе, я вижу, не нравится работать, так и скажи. А мне тут раздолье: сам себе хозяин, отличный оклад, полевые, премии, квартирные…
— Квартирные! — подскочил Витька и зашептал в лицо, стараясь уязвить: — Ты что же, боялся лишиться квартирных, когда скрывал, что Таловка — твой дом родной?!
Серега хрипло засмеялся:
— Угадал… Ну прямо точка в точку.
— Тогда зачем же скрывал? И это от меня! — простонал Якушев. — Говори, Серега!
Седов закурил, пригляделся к часам. Крикнул, обернувшись в темноту:
— Погодите, я скоро! — Затянулся, раздаваясь вширь, и шумно выдохнул: — Ты, Витя, врешь. Я это не скрывал. Я просто об этом не распространялся. А зачем? Во-первых, там не дом мой, а место рождения. Разница. Ну, жил немного, а потом мы переехали в Заволжск. Тебе известно. Во-вторых, — он сдвинул брови и голос его посуровел, — нас не в гости прислали. На объекты. Вкалывать. На полную железку!..
— Не надо, Серега, — попросил Витька. — Для чего ты притворяешься бесчувственным? У тебя ведь тоже сердце есть, я знаю. Лучше скажи прямо, что Таловка — твоя родина и что ты хотел для нее, как для матери… Сказал бы сразу, Серега! Я сам с великой радостью предложил бы тебе свою долю хорошего дуба! Не в орлянку же нам с тобой бросаться…
— Говорю тебе прямо: я не выбирал, — раздельно, будто диктуя, сказал Седов. — Это чтобы я тебя подвел? Нет. Своих я никогда не продаю, запомни…
Витька все смотрел на Серегу, будто выискивал на его лице прежние, дорогие признаки. Не находил. Все было действительно чужое, как будто Серега подменил лицо. Особенно глаза. Они блестели под светлыми бровями маслено и лживо.
— Ну чего уставил зенки? Честно говорю. Я только глянул на тот дуб — и назад. А нагружали колхозники. И как они там брали — знать не знаю.