— Пьем до дна, — предупредил он, поднимая стакан. — За встречу нашу. И за победу.
Варя призналась, что никогда не пила.
— Но выпью, — сказала она тихо. — Раз за победу…
Чокнулись, стараясь не пролить ни капли. Петрунин залпом осушил стакан и уже со свистом, аппетитно обнюхивал корочку, а Варя все пила, морщась, обливаясь и останавливаясь на полпути.
— Пей до дна! — воскликнул он встревоженно. — За победу головы клали… Пей!
Она закрыла глаза, стиснулась так, что захрустели плечи, и, стуча стеклом о зубы, допила. С тихим стоном замотала головой. Петрунин спешно пододвинул к ней консервы, шоколадку, но Варя продолжала мотать головой, не отрывая глаз от миски с супом.
— Самое что ни на есть, — одобрил Порфирий, черпая ложкой жирного навару.
Черпали по очереди, не торопясь, Порфирий — левой рукой. Правой он придерживал Варю. Чувствовал, как оседает под его ладонью Варин бок, как нагревается тонкая материя. И сам он, Порфирий, тяжелел, и ноги его будто прирастали к полу.
Сделалось жарко, Петрунин вспотел. И у Вари на висках проступила испарина. Они сидели близко и о чем-то говорили, перебивая друг друга. Наверное, о том, как встретились чудно. Да, Порфирий помнит, говорили об этом. Он еще смеялся над собой, как летел от ее удара.
— Так и надо, Варя! Стоять за себя! — шумел ей в горячее ухо Порфирий. Они сидели тесно, и она тоже держала его или держалась — все перепуталось: красиво, сладко. — Так и надо настоящей девушке! Потому, может, с того моменту и повредилось у меня в голове. Вот ты будешь гнать — не уйду! Потому как чувствую — навеки…
— Не надо, — слабо попросила она.
Порфирий взял себя в руки, помолчал. Пожевал что-то, заботливо осведомился:
— Вот ты, Варя, помахивала тяпкой. А у тебя обход такой громадный. Или заставляют?
— Рабочих мало, — ответила она. — Поэтому… А вообще-то я давно сама, по доброй воле. Не могу смотреть на голые заплешины.
— Какая ты, Варя… — улыбался Петрунин.
— Тут было бомбами сильно изуродовано, — словно оправдывалась она. — Партизанов всё немцы выбивали. Изворонили… Помаленьку засыпала, подсаживала семечками.
— Те, что окапывала, сеянцы?
— Ага, из желудков… Питомник-то в войну совсем заглох.
— И при немцах сажала? — Он насторожился.
— Эти — нет, эти уж при наших. А есть, что и при фрицах сеяла… А что? — Она посмотрела на него, слегка нахмурилась.
— Чудная ты… — засуетился Порфирий, отыскивая на» столе плитку шоколада. Нашел — тут же, под рукой, — протянул Варе, коснувшись, как помадой, ее влажных губ.
Она лизнула языком коричневое пятнышко и отстранила голову:
— Это на потом. Не надо сразу всё-то…
Долго сидели полуобнявшись, слегка покачиваясь. Варя совсем захмелела. Она с напряжением смотрела на его лицо, на светлый ежик волос, шептала: — Двадцать три тебе года… — Ему было больше тридцати, но он молчал. — И все я о тебе знаю. — Смотрела в глаза. — Все-все! Чистые твои глаза, хорошие, как речка. Так все и видать до самого-самого донышка…
— Варюша!
— А я темная. — Она продолжала шептать. — Извороненная вся… Уходи, Порфирий. Хватит…
Петрунин чувствовал, что, встань он сейчас, она умрет, — Точно угадав его движение, она еще крепче притиснулась к нему, жалобно, тоскливыми глазами впилась в его острые зрачки.
— Нельзя нам вместе…
— Это почему же? — удивился он.
Варя потерла виски, прикрыла глаза ладонью.
— Сама не знаю, как все получилось. Что мы сидим вот так… близко. Незнакомые были — и вдруг… пожалуйста.
— Куда уж больше знакомиться, — засмеялся Петрунин. — Да я тебя вроде и раньше видал. В самом начале войны. Это не ты мне кинула на грудь букет цветов? Я еще кричал тебе, и ты мне кричала.
— Может быть… — кивнула она. — Тогда мы, девчонки с одного класса, многих провожали.
— А я, может, всегда о тебе вспоминал, — взволнованно сказал Порфирий. — Ты еще тогда была в белом таком…
— Все тогда были нарядные…
— Может, я шел к тебе, только к тебе, — еще более-взволнованно сказал он.
— Зря шел… Нельзя нам жениться.
— Ну и что! — задохнулся от таких ее слов Порфирий. Но тут же спохватился: — Это почему?!. — Она молчала. — Может, болеешь? — спросил он осторожно.
Она продолжала молчать.
— Может, это самое… — Он искал слова. — По женскому что?
Она рассеянно кивнула головой.
— Мне все одно! — снова загорелся он. — Да я тебя!.. Ухаживать буду за тобой. Холить. Поправишься ты, Варя… Я такие травки знаю… женские. Вылечу. Как на курорте будешь у меня, увидишь!
Он целовал ее соленое лицо, любя ее, жалея, уговаривая. И вдруг, будто хлестнуло его изнутри, остановился. Сдавленным шепотом спросил:
— Значит, ты уже… не честная, коли знаешь о своих делах?
Не дождавшись ответа, порывисто поднялся и стал ходить взад-вперед за ее спиной. Варя придерживала голову руками и все покачивалась, все куда-то плыла.
— Мы там кровь проливали, а они!.. — замахнулся голосом Петрунин.
Варя словно бы ударилась обо что-то. Застыла. Видно — было, как белеет, будто обжигается морозом, ее левое, только что такое розовое ухо. И пальцы на руках заметно омертвели. Повернулась вместе с табуреткой, уставилась суровыми, как на врага, глазами.
— Хорошо, я скажу, — продохнула она через силу.
Поднялась, шагнула к Петрунину — высокая, прямая.
Он смело смотрел ей в глаза. Ждал.
— Вот если, скажем, твоя невеста… та самая, чистая, о которой ты говоришь… вдруг попала фашистам в лапы. — Варя тяжело дышала, словно ее что-то душило. — И если, — повысила она голос, — эту девушку стали пытать! К примеру, эсэсовец один, бугай такой плешивый, в очках! Железом бить по голому телу, а девушка та ни слова о партизанах… Какая она тогда, все пока честная?!
— Тише, тише, — пятился Петрунин.
Варя еще ближе шагнула к нему:
— Нет, погоди, давай дальше! Так вот: бил он, значит, ее, бил, распалился до зверя и на недвижную, на кусок мяса набросился… бесчестить. И овчарки своей не постыдился! — Варя шатнулась, схватилась за горло, но тут же снова встала не шатаясь. Продолжала чуть тише: — Потом, конечно, меня — в яму, а наши подобрали, отходили, думали, что человек. А я… — она шумно захлебнулась воздухом. — А я хуже гада оказалась! Убитая была, никто, а понесла!
— Врешь, — шептал он, прижимаясь к двери.
— Правда! — крикнула Варя. — Можешь спросить? Это-то знают кругом!
— Врешь! — наперекор всему шепотом кричал Порфирий. — А, Варя? Ну скажи, что смеешься! — И яростно, пинком отбросил подползшего к порогу щенка.
Не поворачивая головы, сквозь подступившие слезы, она проследила, как упал щенок. Сказала тихо:
— Между прочим, я не родила. Не захотела, когда пришла в сознание… Теперь, врачи сказали, не будет детей. А бобик этот… Бабы волчье логово нашли, а в логове том — овчарка одичавшая. Немецкая. Сразу узнали… Ну, ее, конечно, топорами, а щенка мне подкинули.
Помолчав, посмотрела в глаза и неожиданно усмехнулась:
— Вот и кончился праздничек, Порфирий… — Передернулась знобко, надломилась, близко оглядывая платье. — Теперь выйди, я переоденусь.
Он послушно вышел за дверь.
Снаружи было, как вчера, тепло и мирно. И пели птицы вокруг, играли свадьбы. Но во всем этом, во всем: и в зеленении деревьев, и в росте трав, и в яркости цветов — слышался привкус тревоги и горечи…
Из избы в старой одежде и сапогах вышла Варя.
— Мне в обход, — промолвила она, снова сделавшись сутулой и неловкой. Потопталась, протянула руку: — Прощай, Порфирий. Если надумаешь уйти, то уйди куда-нибудь подальше. Ладно? — Посмотрела просящими глазами и ушла за ближние деревья…
Петрунин шел куда-то в глубь России — дальше, дальше. На плечах шинель, а за спиной мешок висел совсем свободный. Все содержимое мешка осталось в Вариной избе. Не мог Порфирий что-нибудь забрать, даже ложку оставил на память. А сам уходил. Было грустно шагать по мелколесью окольным от взрослого леса путем, тяжело. Спотыкался, разглядывая землю. Незаметно вышел в настоящий лес и брел, думая о бабьей доле, дальше.