А время вылистывало из календаря последние числа. Оставалось лишь несколько листков. И небо хмурилось, готовясь разразиться непогодой.
Ребятам на столбах теперь, наверное, и совсем несладко. Витька представлял, как их треплет на высоте. Руки на ветру не слушаются, деревенеют, глаза слезятся, а внизу стоит Серега Седов и подгоняет: «Скорей, скорей!»
А Витьке было жарко. Ни присесть, ни отдохнуть. Он только часто просил у хозяев воды и пил большими громкими глотками…
Настал день, когда с линиями в Таловке покончили. Ребята вернулись еще засветло, обошли дома, оценивающе осмотрели Витькину работу. Но помалкивали. Только Сема все «уокал», пробуя крепления проводов и щелкая выключателями. Сделано было немало, но все же он с жалостью взглянул на Витьку и признался:
— А там мы здорово подзаработали… — Помолчал и, не стесняясь Васькиных — они стояли рядом, — тихо попросил: — Ты, начальник, у женщины той… ну, ты знаешь… не делай. Я сам. — Похмурился, признался с грустноватой откровенностью: — Возмутил ты меня, как не знаю кто. Подранил… Она хорошая баба, добрая.
— Ктой-то? — не понял Женя Васькин. А Миша — тот заранее засмеялся, хоть и тоже ничего не понял. Но тут же сделался серьезным.
— Вот и у меня хозяйка тоже одна, — вздохнул Витька, и оба брата как-то сразу съежились. — Много их, оказывается… Много… Ладно, Сема, я ту избу оставлю для тебя…
Зашел Седов. Спросил, не глядя, сколько установлено светоточек, сколько ушло материала, небрежно записал все это в блокнот. Усмехнулся.
— Не знаю, что и процентовать. Там у меня все нормально, план идет с большим перевыполнением, а тут… — Посмотрел на Витьку, погонях на скулах желваки и распорядился: — Завтра — все на демонтаж старой линии! Как закончите, берите гуппер, якоря и — на внутрянку в кошарах… Хотя нет, — решил он, — лучше-сперва в Годыри, на молочную ферму.
Дал работу и умчался. В те же Годыри… Витька вздохнул, попрощался с ребятами и пошел домой обедать и ужинать одновременно.
Торопливо похлебав наваристых щей, он вытащил из миски увесистый, обросший мясом мосол, завернул в газету и отправился к Ситникову.
В сенях злобно зарычал кобель и враз осекся, наткнувшись на сладкую кость. Витька постучал.
— Входи! — весело встретил его председатель, едва он отворил дверь. — Да флягу, флягу не забудь! — Он сидел за столом среди шумливых, рыжих, как опята, ребятишек, ужинал.
Витька потоптался у порога и, робко косясь на хозяйку, тихо попросил Семеныча сделать доброе дело: срочно, к завтрашнему утру, убрать старую линию.
Иван Семеныч подошел, посмотрел на него близко и тоже негромко сказал:
— Нынче же свалим. Не беспокойся, Львович…
Наутро улица выглядела празднично и чисто, хотя до праздника оставалось еще пять дней. Не было уродливых столбов, их собрали за ночь и отволокли к лесоскладу. Подгороднев и Васькины не огорчились и отправились в конюшню запрягать верблюда. Витька выписал у кладовщика провод, якоря с маленькими, как желуди, изоляторами, фонари с колпаками, стаскал все это в розвальни, уселся сам, и вся бригада двинулась на МТФ.
Подгороднев запел про туман, Васькины нестройно поддержали, а Якушев помалкивал, почему-то волнуясь от возможной встречи с Сопией. В последние дни он ее видел только издали, да и то редко…
От фермы несло бражным запахом силоса. В сумрачных и теплых помещениях фиолетово светились коровьи глаза.
Ребята работали быстро, легко. Сема вроде отвлекался, глазами ощупывал доярок, но рукам своим воли не давал. Руками он ловко вворачивал якоря, красиво подвешивал арматуру. С Витькой разговаривал по-прежнему развязно, но смотрел на него с каким-то тайным уважением. И продолжал называть начальником.
«Начальник» старался изо всех сил, то и дело обнаруживая, что если разобраться, то не только там пятого, как у Семы, а и третьего, как у Васькиных, разряда он не заслужил. По теории вроде бы все так, а на практике выходит по-другому. Но приглядывался, прислушивался, постепенно обретал уверенность.
Сопию он по-прежнему близко не видел. Она теперь закутывала голову в платок так сильно, что только выделялись глаза. Высверкнет вот так смоляным светом и исчезнет…
А на дворе гудело, сыпало моросью. Ребята были рады, что работают в тепле. Они завели в помещение верблюда, натаскали ему со всех сторон корму, и он спокойно жевал, горделиво оглядываясь на коров. Вечером он бежал в Алексеевку ходко, но осторожно, мягко опуская на дорогу круглые, как огромные печатки, лапы, и отворачивал от колючего дождя маленькую мокрую голову.
Гололедило. И дорога, и снег, и кривые телефонные столбы светились тусклыми серыми бликами. Монтеры сидели в санях не шевелясь и тоже покрывались наледью.
На следующий день еле добрались до Годырей. Сильный ветер сбивал верблюда с ног, и он передвигался как-то боком, враскоряку. Все вокруг заплыло толстой ледяной корой. Лед сверкал и на верблюжьем боку и даже на кончике хвоста. Когда Миша Васькин выкрикивал «Чок!» и поднимал палку, верблюд нервно отмахивался хвостом, и на Мишино лицо падали острые льдинки.
Непогода бушевала целый день. Коровники дрожали и поскрипывали. Ребята даже не делали перерыва на обед, решив закончить в этот день пораньше.
Время только-только перевалило за полдень, когда Витьку позвали к телефону. Из Алексеевки звонила Пионерка. Торопясь, она кричала в трубку:
— Из Таловки только что звонили!.. С другом твоим, с Сергеем… какая-то беда!
— А что, что случилось?! — Якушев побледнел.
— Плохо было слыхать! Шумит в телефоне-то, трешшит!..
Витька выскочил из бригадной конторы, вбежал в коровник, палкой развернул верблюда к воротам и завалился в сани. Ребята еле успели догнать и тоже повалились на солому, спрашивая громко: что произошло? Витька повторил слова Пионерки.
— Чок! — заорали Васькины.
Верблюд, храпя и разбрызгивая белую слюну, бежал мимо потолстевших телефонных столбов с обледенелыми, провислыми проводами. Его заносило на обочину, и он ломал серые сугробы, словно проваливался в замерзшие волны.
Срезав угол, повернули на другую дорогу — на Таловку, и опять неслись мимо залитых льдом низкорослых столбов. Никто ничего не говорил, все только орали на верблюда, а потом, когда он обессилел и стал спотыкаться, слезли с саней и побежали, осклизаясь, рядом. Дождя больше не было, только мокрый ветер гнал низкие всклокоченные облака куда-то в сторону Казахстана. Степь была цвета облаков — сумрачная, тусклая, свинцовая.
— Скорей, скорей! — торопил Витька.
Темнело, когда показалась Серегина деревня, такая же серая и раскидистая, как и Алексеевка. На ее улице стояла низковольтная линия с обвислыми, тянучими алюминиевыми проводами. Под проводами на земле валялись ледяные длинные обломыши.
Вдали, на другом конце села, ребята увидали Серегиных монтеров, которые подымали тяжелую жердь и сбивали с проводов остатки наледи. Рядом с ними стоял мастер.
Ухх!..
Верблюд остановился сам собой, и все: люди и животное — облегченно задышали, хватая губами тугой солоноватый ветер.
Вдруг Подгороднев громко лязгнул челюстью и замер, показывая пальцем в широкий прогал между избами. Там, на задах, возле подстанции, высилась огромная концевая опора. Она стояла как-то натужно, завалившись набок. С ее вершины на три стороны, как струи водопада, свисали толстенные провода. А дальше, насколько хватало глаз, лежали в снегу, головой под ветер, все три, предназначенные дальним бригадам, линии.
Витька резко повернул верблюда, и все помчались к рухнувшим опорам.
Комли первых Т-образок были приподняты над землей и чудом держались на волокнах обломанных пасынков. Траверсы вышибло ударом, и они висели на проводах, облитые льдом, обросшие сосульками. Дальше опоры лежали плашмя, поодаль от дубовых оснований, черневших в изломе больной сердцевиной.
Подгороднев опомнился первый и пробормотал: